Ален вошел. В будний день народу в церкви собралось очень мало; однако юноша не заметил бы и стотысячных толп, окажись они тут. Как слепой, проситель прошел через гулкую колоннаду к одному из боковых алтарей, и свет и звуки, отражаясь от высокого свода, свободно проходили сквозь него. Он повалился на колени, а потом и ниц, уронив на серые, белозвездные мозаичные плиты свою бессонную голову, и стал умолять.
Святой Бенедикт, придерживая рукой складки черной рясы, смотрел на него сурово. Дева Мария — скорее с приязнью, даже улыбаясь. А Спаситель не смотрел вообще, склонив израненную терниями голову на плечо и прикрыв измученные светлые глаза.
«Чего ты хочешь?»
«О, Господи, всемогущий вечный Боже, пожалуйста, пусть мой брат не умрет».
«Почему ты не хочешь этого?»
«Потому что я люблю его, Господи, у меня больше никого нет.»
«А о нем ты не подумал? О том, что будет лучше для него? О том, что Я тоже люблю его, и не менее твоего, даже отдал за него Свою кровь… И сейчас пытаюсь его спасти.»
«Ты же благ, я знаю, Ты не можешь хотеть Своим детям страдания. Пусть он только будет жив, а я… ну хочешь, Господи, я в монастырь уйду. Или построю какой-нибудь храм, только чтобы он не умер».
«Сын купца, ты что, пришел торговать со Мной?»
Охо-хо, кажется, да. Но что ж нам еще остается, когда мы такие?.. Мне очень жаль, и знаете, сколько мальчиков сейчас умирает по городу Витри, по Шампани, по всему миру — но мне-то нужен только один. Один маленький худой мальчик, сжимающий в кулаке мешочек со святой землей, и зачем Тебе, Господи, понадобился именно он?..
Отпусти, отпусти его, просил Ален, немой, слепой и глухой дурак, кусая с отчаяния свои прекрасные губы, и плакал, и угрожал (я отрекусь от Тебя, я отвернусь от Тебя, если ты не…) — а Спаситель молчал, отвернувшись от него на своем Кресте, и внезапно все это кончилось.
Ален распрямился. Ему вдруг стало очень спокойно. Холод похож на печаль, и на покой, и ему сделалось светло и холодно. Он увидел себя — далеко внизу, коленопреклоненным перед каменными фигурами (этот философ просил милостыни у статуй… Чтобы потом не бояться отказа от людей… Как звали этого философа?[13]), — и другого себя на берегу реки. И белый город на другом берегу, небесный Йерусалем. Город, как я мог забыть о нем. Как я мог забыть, что видел город.
Он еще молился — уже без слов, — не то Господу, о котором не знал почти ничего, не то белому городу за темной водой… Церковь мягко кружилась вокруг него, статуи ласково кивали. Маловерный, зачем ты усомнился? С твоим братом будет все хорошо. Так в первый раз (de profundis clamavi ad Ti, Domine[14]) так в первый раз Господь говорил с ним словами, говорил — изнутри, и Ален слышал Его голос.
Чудо, подумал он, вставая с колен, и поклонился. По-рыцарски как-то, как мессиру Анри или еще какому сиру. В душе его было тихо, будто он умер. Или будто бы он увидел город за рекой, и там, в городе, звенел хорал.
Мне пора домой, мессир Христос, беззвучно сказал он, снизу вверх заглядывая в отвернувшееся от него лицо в кровоподтеках. Я пойду, мессир Христос. Спасибо Вам.
И он пошел прочь из церкви, тихий и сейчас совсем не имеющий возраста, а месса еще не закончилась, и стройное «kyrie, eleison» троилось в высоте и возвращалось звоном — нет, не белым, а скорее голубым звоном — в боковые приделы.
На улице небо слегка очистилось, и туманное лицо солнца уже виднелось сквозь белую пелену. Солнце и мальчик посмотрели друг другу в лица, и Ален пошел домой, раздвигая руками плотную дымку чуда и строки псалмов, стихов — всего на свете — которые мешали ему видеть, куда он идет. «В пустыне проложите путь ко Господу…» «А, белый город, священный сон…» «Господь, когда они кричат «Вперед!»… «Славлю Господа по правде Его и уповаю на Всевышнего…» Почему же я так давно не пел?.. Вот выздоровеет Этьенет, мы уйдем отсюда прочь и вернемся домой. Я куплю роту, а мессир Анри подарит мне новый меч. А у Этьена будет сад, и мы посадим там розы. Я куплю роту и попробую вспомнить, как поют.