— Ну, дедушка, сказанул! Какие же это царские знаки? Такие у всякого мужика с рождения имеются! Таков-то и я царь!
И в доказательство хлопнул себя по низу живота.
Настала очередь гостю посмеяться:
— Нет, у тебя это всего лишь простые причиндалы. А у сына твоего истинно царские знаки. Недаром всякому отроку говорят, что у него все впереди. Вот что это выражение по-настоящему-то значит! Каждый мужчина с ними рождается, да немногие становятся царями, потому что не знают об этом. Не смеют знать.
— Что же ты тогда сам царем не стал? — ухмыльнулся шорник.
— Пробовал. Не вышло. Не судьба.
— Это что же выходит — оглоед мой царем может заделаться?
— Может! — сказал твердо гость. — Только будет он не царем, а королем. Хотя разницы никакой. Ибо давно нужен Посконии настоящий владыка.
— И когда же на наш убогий двор венец привезут? — поинтересовался глумливо хозяин.
— Он его сам себе добудет, когда особое слово услышит и пойдет за ним… Плесни-ка еще! Да не тревожься, пошутил я насчет вшей с гнидами, не водится их у меня…
ГЛАВА 3,
— Стремглавка! Ты где всю ночь шлялся, жрать твою кашу, кожи еще не мяты, не тронуты! За стол не сядешь, покуда урок не отработаешь! Для твоей же пользы стараюсь!
С таких воплей начинался трудовой день будущего короля, и начинался он, едва солнышко показывало на восходе самый кончик носа.
Первое время после ухода таинственного гостя шорник бить мальчишку остерегался, так его старик напугал. С перепугу он даже отдал сына в учение к единственному на всю деревню грамотею, и грамотей учеником нахвалиться не мог.
А потом началось все снова-здорово. Мстил Обух родному сыну за свою поганую жизнь, историю же про ночного гостя так часто рассказывал пьяным приятелям, что Стремглав, израстая, не смог ее забыть…
— Так ведь, батюшка, вы же меня сами в ночное посылали…
— На ухо к медведю я тебя посылал! То было ночное, а теперь дневное! У меня хлеб даром не едят! Вот я тебе сейчас нанесу царские знаки!
После устного внушения шорник брался за вожжи, или за гужи, или за что там попадалось.
Мать жалела юного Стремглава, но возразить никак не смела: так уж воспитал ее супруг сразу после свадьбы.
Только и отрады было у мальчонки, что съездить в ночное, прокатиться на коне, подышать волей и костровым дымком после вонючей избы, да ведь посконское лето коротко.
Иногда через деревню проходили торговые люди, отдыхали, чинили упряжь или покупали новую. Они рассказывали о далеких теплых странах, что пораскинулись на берегах теплых же морей. Работать там совсем ничего не надо: протянул руку, сорвал с ближайшего дерева сладкий плод по имени банан и насытился. Если и сеют там жито, так собирают по два и по три урожая в год. Избы ставят из соломы да тростника, конопатить их на зиму не надо. Нет нужды и в дровах, и в печках. Звались те места Вольными Хлебами, и ежели доводилось кому из посконичей покинуть пределы отечества, то про него так и говорили — «ушел на Вольные Хлеба». А еще дальше, там, где никто не бывал, располагалась на недосягаемом острове Родина Всех Людей.
«Хитрые какие иные народы! — размышлял Стремглав. — А зачем же мы-то взяли и забились в леса и болота да принакрылись долгою зимой? Отчего нам там-то не живется?» Но задавать такие вопросы отцу он не решался и, горестно шмыгая носом, отправлялся мять кожи красными и опухшими от дубильного состава руками.
Так было до того дня, когда в деревне Новая Карга появились всадники в невиданных доспехах, сиявших на солнце сталью, покрытой золотыми узорами. Всадников было около десятка; деревенский староста кинулся было к ним спросить подорожные грамоты, но вместо того получил промежду глаз рукоятью плети. Всадники через толмача, кое-как соображавшего по-посконски, дали понять, что надобны им кузнец и шорник.
— К нам на двор! К нам на двор! — закричал изо всей мочи Стремглав. — У меня батюшка как раз шорник!
Двое всадников, снаряженные поплоше, спешились и последовали за ним.
Во дворе они сняли шлемы с забралами и сморщились по причине духа, шедшего из сарая.
Стремглав присмотрелся к гостям. Оба были немногим старше его, глядели насмешливо и бойко.
Толмача им не понадобилось: едва шорник-батюшка вышел из избы, как тут же все понял и потащил будущих покупателей смотреть товар. Гости пробовали упряжные ремни на прочность, и, когда одна из уздечек порвалась, Стремглав немедля получил за это от родителя оплеуху.
Наконец нашли-таки подходящее. А когда шорник на пальцах показал цену, стали смеяться. Шорник пожал плечами и цену понизил. Гости расхохотались так, словно мастер рассказал им похабную сказку про дружинника Кокуя и дуб с дуплом.
— Батя, цену-то как раз теперь надо ломить, — сказал Стремглав, почесав потылицу. — Они оттого веселятся, что цены у нас против ихних — смешные.
— Молчи, болван, когда не понимаешь! — рявкнул отец. — Все мое хозяйство столько не стоит!
— Да я чего, — сказал Стремглав. — Я ведь как лучше хочу…
— Да, пошел ты в тещу, — огрызнулся шорник Обух. — Такая же дура…
Конечно, никто не мог помешать приезжим взять все даром и даже кузнецу не заплатить — как тот ни могуч, а с воинами ему в одиночку не тягаться. Но небольшой отряд собрался заночевать в деревне, а во сне ведь всякое может случиться, так зачем же наживать лишние хлопоты?
Все сбежались поглазеть на чужеземных витязей, уже добравшихся до местной браги. Тут стало уж совсем видно, кто из них слуга, а кто господин. Господа сидели за столом, милостиво допустив к себе побитого старосту, и через толмача выспрашивали у него о дальнейшей дороге. Староста сперва что-то мычал, ссылался на вышнее начальство, на своего болярина, но после пары пинков стал словоохотлив. Давно никого уже не удивляло и не возмущало то, что чужеземцы едут через Посконию, как через пустое место.
Слуги тем временем обихаживали лошадей, подавали господам хмельное, подмигивали новокаргинским девкам, задирали бессловесно новокаргинских парней.
Потом господ отправили почивать в Старостину избу, а толмач со слугами заняли их место за столом.
Стремглава отец на это время со двора вовсе прогнал — видно, не хотел, чтобы подглядел сыночек, куда Обух прячет вырученные деньги. Стремглав ошивался вблизи пирующих — то воды принесет, то полотенце подаст.
Новокаргинская брага для разума разымчива: слуги сперва хохотали, вспоминая, видно, продешевившего шорника, потом немножко подрались, а еще потом завели песню — непонятную, но явно боевую, походную, грозную и печальную одновременно.
Одно песенное слово сын шорника отчего-то выделил среди прочих и пристал к толмачу, когда песня допелась:
— А что такое — орифламма?
Толмач поглядел на мальчишку, как на заговорившую курицу, — с удивлением и сожалением.
— Никогда, — сказал толмач. — Никогда не узнавать тебе, маленькая посконская быдла, что такое есть орифламма.
Он повернулся к слугам и заговорил на чужом языке, отчего те вновь развеселились и стали показывать на отрока пальцами.
Стремглав заплакал — чего он уже давно не делал при отцовских вразумлениях, — и пошел домой.
Всю ночь он просидел на крыльце, глядя на звезды и повторяя про себя:
— Орифламма, орифламма, орифламма…
За чужим словом открывался ему и чужой мир, где если бьют — так только за дело, и всегда можно дать сдачи, где не приходится склоняться над смрадной бочкой и тискать в руках осклизлую кожу, где…
Он еще не знал, что это за мир, но чуял, что именно там его место.
Едва рассвело, послышались чужеземные приказы и грохотание доспехов — всадники собирались в путь.
Стремглав проводил их до околицы, глянул в последний раз на сверкающие латы, тяжелые мечи и разноцветные перья на шлемах, на не виданные ранее продолговатые щиты с изображениями несуществующих зверей…