Нездешний, голос, не от нее, не от тьмы. Но он — из нее. Потому что тьма здесь — единственное сущее. И он — из нее. Но — извне. Как и розовый огонек, крошечный прокол в обволакивающей угольной ткани.
Звук толкает, прикасается, движет… Значит, есть нечто, некто… И оно, он — не из мрака. Потому у огонька появился цвет. Потому что есть — он!
Да? Да! Слова! Они — не отсюда. Но они входят в оставленную звуками щель. И она ползет, расширяясь, раскрываясь, растягиваясь…
«Я умер! — думает он. И она тоже умерла. Нижний Мир! Вот он какой! Как легко! А умирать не страшно. Только больно. У меня больше нет тела (думает он). И у нее нет тела. Огонек! И — Дом, доу, вау… Вот он какой, Нижний Мир…»
Голос стихает.
«Не умолкай — думает он. — Ты нужен мне!»
Но голос прячется. Только розовый тусклый огонь, который ничего не освещает…
Слабый свет пробивается через опущенные веки. Он пробует открыть глаза — но не может. Он чувствует что-то на лице. Хочет шевельнуть рукой — руки нет.
— Не двигайся! — ласковый голос.
— Эйрис?
— Молчи! Тебе нельзя говорить, двигаться, смотреть! Еще долго, Несмех! Еще долго…
— Это ты пела? — спрашивает он. Думает, что спрашивает.
— Спи, Несмех! Спи! — Он чувствует ее руку на лбу. — Спи!
Снова тусклый свет и ее голос:
— Что? — сколько он спал? Долго! Зато появилось лицо. Его лицо: нос, рот, глаза, губы…
— Ты можешь говорить.
— Что со мной?
— Ты едва не ушел, Несмех!
— Ушел? Что было со мной, Эйрис?
— Потом, Несмех! Ты устанешь!
— Это ты пела?
— Я, Несмех! Звала тебя, чтобы ты… Спи, Несмех, спи…
— Доброе утро, Большой!
Как славно лежать не двигаясь! Как славно быть собой, чувствовать свое тело, руки Эйрис, касающиеся кожи. Не хочется шевелиться, но хочется открыть глаза. Он открывает их и видит над собой легкую желто-зеленую крышу из переплетенных стеблей тростника. Такую же, как в доме, где он родился… Он не в пещере!
— Где я? — спрашивает и удивляется слабости своего голоса.
— Не тревожься! — Лицо Эйрис. Золотисто-коричневое. Гладкая кожа покрыта светлым пушком, чуть более густым в уголках рта и в ямке под нижней, немного оттопыренной губой.
— Эйрис! — с нежностью произносит он и улыбается.
Рука девушки приподнимает его голову, подносит к губам чашу с прохладным, розовым, кисло-сладким напитком. Край чаши изнутри покрыт орнаментом неведомого Несмеху письма. Крохотные капельки влаги задержались в штрихах резьбы. Рука Эйрис крепко и бережно сжимает его затылок до тех пор, пока чаша не пустеет.
Откинувшись на мягкую(!) подушку, он вдруг замечает: стоит подольше посмотреть на что-нибудь: письмена на чаше, тростниковые стебли на потолке, маленькую грудь Эйрис, сиреневого краба, бегущего по стене, — и то, на чем останавливается взгляд, приближается, увеличивается в размерах.
«Это мне знакомо, — думает Несмех. — Откуда?»
Ему снились сны. Удивительные сны, в которых было его прошлое и его будущее. Живые видения. Что-то очень важное… Но нет, он не помнит ничего!
— Тебе лучше? — говорит Эйрис.
— Мне — очень хорошо! — Он радуется, но счастье его омрачено: он забыл что-то важное.
— Я расскажу тебе о том, что было.
— Ты — знаешь? — Нет, он не произносит вслух, просто думает. Надо смириться с тем, что он — забыл!
Эйрис откидывает край одеяла и ложится рядом, обнимает, придвигает его большую голову к своему плечу. По тому, как она это делает, Несмех догадывается: и ложе его, и соприкосновения их тел привычны девушке.