Надька лежала и, уставясь на квадратик гаснущего неба в окне, постепенно припоминала все, что с ней было в этот день, самый длинный, самый мучительный в ее жизни…
Кто-то осторожно потянул к себе дверь из сеней. Видимо, сперва поглядел сквозь щелочку, из темноты в избу, послушал, кто есть, потом, убедившись, что никого, кроме своих, нет, решительнее распахнул дверь и тяжелой развалистой поступью медведя перелез через порог, вошел в избу.
— Здравствуйте вам, — поздоровался с Устей вошедший.
И по голосу Надька сразу узнала в нем Гаврилу Силантича.
Она сделала между подушкой и одеялом щелочку и стала глядеть.
Гаврила Силантич сел на лавку, положил рядом картуз, уперся страшными руками в колени, как-то подулся, попыхтел, помолчал, бросил в сторону Надькиной постели внимательный взгляд.
— Ну, как девочка-то? — медленно и негромко так спросил он.
— Что «как», — с мукой процедила Устя и, уронив обе руки на стол и припав к ним лицом, заплакала. — И куда она теперь у нас, однорукая…
— Нечего реветь-то, — успокаивал ее Гаврила Силантич и как-то неловко пожимался. — Надо руку справлять девчонке, а не реветь… Доктора это могут…
Он полез рукой во внутренний боковой карман, трудно достал оттуда деньги, положил между собой и Устей на стол.
В крохотное оконце светила полная луна; и пачечка бумажных денег бросала от себя на гладкой сверкающей поверхности стола длинную черную тень.
— Вот я денег принес… Возьми… Тут две десятки… Все-таки сгодятся при таком случае… Только не подумай, что я из какой из боязни… Бояться мне нечего… Я-то тут причем? Я тут, можно сказать, не причем… Я ей велел, что ли, руку-то под барабан совать?.. А если б какая озорная девчонка, да с головой, да с ногами, залезла в машину?! А ты, поди, трепишься между бабами: «Через хозяина, через хозяина, мол…» А чего через хозяина-то? Ежели начать по-настоящему разбирать, кто тут виноват, кто малому дитю доверил бить на машине шерсть, так это знаешь, что выйдет-то?..
— Да к чему вы все это, Гаврила Силантич?..
— А к тому, что тебе же будет хуже, вот к чему.
— А мне какая корысть говорить-то чего людям?.. Стану я! Больно надо.
— Так вот ты возьми деньги-то… Спрячь… Чего им так на столе лежать-то… И чтоб у нас, значит, все было по-хорошему. Ну, и вот…
— Благодарим, — страдающе едва произнесла Устя и прибрала со стола комок бумажек, стараясь на них не глядеть.
— Картошку-то успели выкопать до морозов? — другим, обычным своим голосом спросил Гаврила Силантич.
— Успели, — заговорила Устя тоже уже по-новому, без прежней тяготы.
— А то больно многие не выкопали.
— Нет, мы свою всю выкопали. Да у нас нынче немного и посажено-то было.
— Мороз ныне рано хватил, — покачал головой Гаврила Силантич и, собираясь уходить, распрямился, вздохнул: —Да-а…
Надька, не спускавшая с него глаз, видела как он тяжело поднялся с лавки, сразу загородив своей шириной целый угол избы, как взял с лавки картуз, небрежно пришлепнул его к макушке, тряхнул громадной копной волос, немного постоял, видно хотел сказать что-то еще. Но ничего не сказал, попрощался, повернулся к выходу, подобрал перед низкой дверью могучую спину и вышел. Было слышно, с какой силищей прижал за собой дверь из сеней.
В течение ночи Надька несколько раз просыпалась, плакала, окликала сестру. Все страшное такое снилось…
Вот надвигается на нее гора, а потом это уже не гора, а шерстобитка, а потом не шерстобитка, а волк. У барабана шерстобитки как-то постепенно образовались: волчья пасть, волчьи клыки, волчьи глаза. Пасть разинута, глаза горят, клыки щелкают, как тогда шерстобитка. Надька хочет бежать, из всей силы выходит, а ноги ни с места, как к земле приросли. Хочет закричать, а голоса нет, язык отнялся. А машина с обличьем волка все растет, все надвигается. Вот схватывает она пастью Надькину правую руку, прокусывает зубами кисть руки насквозь, жует, пять пальцев превращаются в месиво, в кашу. По белым зубам зверя, по седым колючкам на его подбородке, течет Надькина алая кровь…
Девочка почувствовала во сне страшную боль в руке, заплакала и проснулась от собственного плача. Прежде всего переложила неудобно лежавшую больную руку. Потом стала радоваться, что все про волка было лишь сном.
Боль не унималась, а скорее усиливалась. Жгла и жгла.
А в избе все спали крепким равнодушным сном.
С полатей, с печки, изо всех углов храпели каким-то особенным, самодовольным, торжествующим храпом.
И Надька стала думать про них, про всех, так безмятежно храпевших.
Что это за люди?.. Какие они, хорошие или плохие?.. Кто они ей?.. Кто она им?..