1981 г.
Тюмень, мое сердце, Тюмень...
Великие снега лежат на земле. Ослепительно белые оттого, что снег падал почти всю ночь, хотя накануне геологи совсем было обрадовались весне. Мастер провожал в поселок экспедиции последнюю машину, с трудом добравшуюся на буровую по сильно осевшему зимнику — привозили тормозные колодки.
— Дойдешь? — спросил он шофера после того, как тот забрал обратный груз.
— Пробьюсь. Вы-то как? Праздник, значит, будете здесь встречать.
— Сто три метра осталось пробурить, — ответил мастер и не добавил больше ни слова. Скважина у них была сложная, и он знал, какие это трудные метры.
Машина тронулась. Мастер невольно сделал несколько шагов следом и вдруг остановился: куда же это я? Весной хорошо расставаться, весной нас всех тянет вдаль...
Он повернул и пошел обратно. Издали буровая выглядела безмятежно. Мерно постукивали дизеля, на самой высоте верховой, продуваемый всеми ветрами, ловко захватывал трубы, вдали дымились паром первые проталины на речке Салым.
Мастерский балок выделялся антенной. Исаченко зашел к себе, связался по рации с экспедицией, еще раз подтвердил: осталось сто три метра. Главный инженер экспедиции Липатов озабоченно спросил:
— Бурение к празднику закончите?
— Ты же знаешь наших ребят.
Липатов в свое время работал помощником у Исаченко.
— Знаю, — сказал он и сквозь сухой треск в наушниках мастер услышал, как тот облегченно вздохнул. Они все тоже переживают за их 184-ю.
Ах, Салым-Салым, кусочек земли родимой. Сколько тут пройдено, сколько пережито. Исаченко глядел на тайгу за окном и вспоминал, как они впервые приехали сюда.
Он тут в Правдинской экспедиции с шестьдесят шестого, когда всходила яркая звезда знаменитого Фармана Салманова, работавшего здесь начальником экспедиции. Исаченко в семьдесят третьем закончил курсы буровых мастеров. Он сколачивал бригаду, и дело это оказалось, пожалуй, самое трудное за все время его рабочей жизни. И часто вспоминал слова первого наставника Макарова Андрея Борисовича: «Всегда надо понимать человека. Он же человек». При этом Макаров многозначительно поднимал палец. И ничего больше не говорил, не резонерствовал.
Понять — вот пойми его. Первый раз пришли забуриваться тут неподалеку, рядом с нанайским селением — того нет, это не успели подвезти, балки не расставили. Пришлось идти за помощью в сельсовет.
— Ладно, — сказал председатель, — живите пока в сельсовете.
Так и жили несколько ночей. А главное — дело стоит, и еще стоят морозы градусов под пятьдесят. Несколько человек не выдержали, уехали в поселок. А твердые остались. Многие из них и теперь рядом. Эти надежные. На той, его первой на Салыме скважине, ой как тяжело пришлось. А это — тридцать третья. Надо же такое число, да еще скважина вон какая на редкость сложная и трудная.
Он встал и вышел на улицу. Снег слепил глаза. От буровой шел ровный гул. «Ну что ж, — сказал сам себе мастер, — даешь тридцать третью...» И наверное оттого, что выдалась она вот такой, и все сейчас зависело от него, от того, как он поставит дело, а, главное от всех людей, которые работали сейчас на буровой, — куда бы он ни шел, что бы ни делал, он все время думал о ребятах, разделивших с ним нелегкую судьбу: жизнь и работу.
— Вахта была Халила Талимова.
— Ну как тут?
— Да все нормально. За полчаса долото источилось.
— Геолог просил сделать долбление.
— Сделаем. Да ты иди, не беспокойся.
Потом он сидел у себя в балке, держал в руках тяжелый керн и опять думал о ребятах, вспоминал о них все хорошее. И все опять о том же: понять надо человека. А он понимает и, может, оттого у него бригада твердая, как этот керн...
Два года назад они бурили на обледенелом растворе 141-ю скважину. Спустили инструмент, начали бурение. На вахте стоял Демин Михаил Емельянович, опытнейший бурильщик. И все шло спокойно. А где-то за полночь вдруг что-то ударило в сердце Исаченко: как там на буровой? Схватился, побежал. Стояла душная летняя ночь.
— Все в норме?
— Спокойно, мастер.
И в ту же минуту пошел рекой раствор. Выброс был такой силы, что погнуло тарелку клапана. Дело решали секунды. Помощник бурильщика быстро и ловко зажег факел... В одну минуту вся бригада — те, кто спал после вахты, — была на ногах. Бежали из балков к буровой кто в чем был. В семь минут все было кончено...
Когда мы говорили об этом с Исаченко, он сказал:
— Вам же нужно что-то героическое. Правда? Так вот это, я считаю, был героический поступок. Никто не испугался, не убежал, ведь гул был адский. В один миг каждый взял себя в руки. Тут воля, смелость, опыт, точный расчет. И реакция, как, скажем, у пилота в небе в критической ситуации, когда на раздумья просто нет ну ни секунды... А в остальном на буровой спокойная, размеренная работа, когда все отлажено. И просто жизнь.