Глядя, как ловко доит корову смуглый парень, ничуть не смущаясь этим, еще недавно считавшимся не мужским занятием, секретарь подумал, что вот, наконец, решили они проблему с доярками, и всем этим обязаны, пожалуй, больше всего Любови Озроковой.
У нее трудно сложилась судьба: она не захотела жить по старым дедовским законам и ушла от мужа с двумя детьми. Работала дояркой.
— Сначала со злости хорошо работала, хотелось доказать, на что способна, горе в работе топила .., — рассказывала она. — Ну вот, а потом работа понравилась. Полюбила я работу...
От своей группы коров она надаивала по три тысячи килограммов молока. Злые языки стали поговаривать, что у нее, мол, коровы отборные. Озрокова предложила перемешать коров. Взяла себе, какие достались. И опять у нее самые высокие по району надои. К тому времени стала она членом райкома. Избрали, честно говоря, по традиции: женщина, мол, передовая доярка.
Озрокова здраво поняла свою роль теперь уже в новом качестве. Она говорила с председателем колхоза Хамидом Машуковым, человеком, остро чувствующим новое, о том, что вот старятся доярки, молодежь не хочет идти на ферму, а жить-то мы должны с заглядом вперед. Давайте тверже держать курс на механизацию ферм. Тогда и девчата пойдут, труд-то облегчится. И ребята тоже, потому что теперь при механической дойке профессия становится не только женской, а скорее наоборот...
Та самая ферма, на которую приехал сегодня Машуков, вовсе уже не ферма, а прямо-таки фабрика молока. Здесь достигли высоких надоев. Любовь Озрокова, ставшая инициатором повсеместного внедрения электродойки, по поручению райкома ездила в другие хозяйства. И не только делилась опытом работы, но пробивала идею механизации ферм. Теперь они в районе не новинка. Озрокова и ее последователи подготовили себе хорошую молодую смену.
Но что ж так озабочена доярка, когда они ходят с секретарем, и он расспрашивает ее о жизни, о работе.
— Один разговор меня обеспокоил, Баразби Шамсатдинович, — делится Озрокова. — Работает со мной девчонка дояркой, да вы ее знаете, — Люда, тоненькая такая... Работа у нас какая: с утренней до вечерней дойки — уйма свободного времени. А куда его девать? Ну, телевизор есть, радио, книжки. Но молодежи-то тут вон сколько, и времени свободного у нее стало больше. Вот говорю я этой самой Люде: «Ты почему не учишься? Тебе восемнадцать лет, а образование всего восемь классов». Она очень серьезно отвечает: «Зачем мне учиться? Сама я получаю двести рублей, наш заведующий окончил университет и получает столько же». И многие так рассуждают. Тут, по-моему, есть над чем поразмыслить...
Машуков любит ездить на Зольские пастбища совсем не потому, что неподалеку источники богатырского напитка «нартсано». Слушая размышления людей о жизни, о работе, вникая в их мысли и заботы, он будто набирается новых сил.
Белая от седой пены речка грохочет навстречу. Гигантские склоны каменных глыб стискивают ущелье, оставляя узкую полоску для дороги. Трудна дорога в горы. Все вверх и вверх. И только тот, кто умен, настойчив и упорен, кто умеет смотреть далеко, тот обязательно достигнет вершины. Ну что ж, размышляет секретарь, нам далеко еще до вершины, но мы заметно продвинулись вперед. Мы на пути к ней. А в пути на вершину он, старый альпинист, знает — главное, чтоб в связке были верные, крепкие и надежные люди...
1975 г.
Седые разговоры
Хранитель самого дорогого
С давних-предавних пор запомнилось, как в урожайный год на селе говорили: «Теперь мы с хлебом». И в эти слова вкладывалось понятие о достатке в семье, в хозяйстве. К этому готовились с лета. Тщательно обмазывали глиной закрома, заделывали щели, особой метелкой из гусиного крыла мать смахивала по уголкам самые малые соринки. И потом всю зиму доглядывали, чтоб там было в меру тепло и сухо. Хлеб берегли, как самое дорогое.
Не забыть длинные склады, доверху засыпанные хлебом. Засунешь руку в ворох, закроешь глаза и, перебирая пальцами зерно, всем существом испытываешь ни с чем не сравнимое ощущение, что держишь в руках что-то драгоценное...
Утром самым что ни на есть ранним Сильверстов в продрогшей тишине пешком идет из дома на работу и предвкушает все это — запах зерна, грохот агрегатов, вкус хлеба, голоса людей... Только ничего такого на току уже нет. Все отшумело вместе с жатвой на полях и осталось позади. Злой ветер продувает опустевшие площадки, вырывает из кармана пустой рукав. Сильверстов, стоя на пятачке посреди тока, вдруг вспоминает о том, что он пришел сюда ровно двадцать лет назад в осенний день, после того, как убрали хлеб. Весь ток размещался вот на этом самом пятачке. Тогдашний заведующий током Черемисин, такой же, как он, инвалид на протезе, горько пошутил: