— Пойдем, поможешь семена на дальнем складе посмотреть.
— Недавно же засыпали?
— Так семена же...
Осенью урожай ждали большой. Создали ударный отряд под начальством опытнейшего механизатора Дьяченко Василия Ивановича. Вместе с секретарем парткома совхоза Лесковым они перед уборкой приехали на ток поглядеть, что и как. К тому времени у Сильверстова уже был «штат»: заместитель Александра Ивановна Дейнека, двое весовщиков, два слесаря по ремонту — Николай Зуб да Михаил Бурдуленко. На зерноочистительных агрегатах Татьяна Раздобуткина с мужем. Сильверстов всех их представил. Обсудили готовность. Все вроде бы в порядке. Федор Захарович поставил вопрос:
— Нужны еще одни весы.
Дьяченко рассердился:
— А где ты раньше был?
Лесков заступился:
— Он докладывал. Это наше упущение.
— Так что будем делать?
— Срочно ставить передвижные.
— Еще один вопрос, — сказал Сильверстов. — Давай, Юрий Григорьевич, у меня в кабинете (это он так свою каморку называет) оборудуем буфет. Сам буду торговать. Шофер приехал! Знаешь, каково в горячую пору?
Потеплевшими черными глазами глядел парторг на этого седого, доброго человека, старого солдата, то и дело заправлявшего за пояс пустой рукав пестрядиновой рубашки.
И грянула жатва. Казалось, будто весь сельскохозяйственный год с его многотрудными хлопотами и заботами спрессовался в эти короткие — длинные дни жатвы. И чего только не было в них: горячий пот и шутка, ругань по делу и без дела, и бессонные ночи, и целые реки зерна.
Ох, как любит до боли эти страдные дни Федор Захарович Сильверстов. Со всех полей, будто реки с гор, стекался к нему на ток урожай, этот многотрудный плод неимоверных усилий людей. Светло стало от золотых хлебных насыпей!
Плывут над тарханкутскими полями белые, подбитые снизу темной опушкой, облака. С усталой земли свезли хлеб в закрома. Он так нам дорог, этот насущный хлеб.
Ходит по опустевшему току, насквозь пронизанному ветрами, худенький человек с голубыми глазами, заглядывает в хранилища, берет в ладонь зерно и думает об одном — как его лучше сберечь до самого последнего зернышка. У кого не болит об этом сердце?
1977 г.
Судьба
Сто лет знаю Ивана Афанасьевича Бондарчука. То есть такое чувство, что знаком с ним давным-давно. Всякий раз при встречах, рассказывая о пережитом, о своей партизанской юности, Бондарчук вдруг отыщет в каких-то дальних своих тайниках памяти такие подробности, такие яркие и точные детали, что только диву даешься: откуда это обостренное восприятие виденного очень давно, это точное до мельчайших подробностей воспроизведение пережитого?
— Так время какое было? Как туго оно было спрессовано: война! — скажет Бондарчук.
Прорыв
Немцы загнали их в Пинские болота. Они схватили в кольцо все партизанское соединение. Был июль. Стояла жара. Командира диверсионной группы отряда «За победу» Ивана Бондарчука, всего израненного осколками мины, везли на телеге. Старший его брат Николай — ему повредило глаза — шел рядом, держась рукой за подводу.
Начались болота, и телегу бросили. Братьев посадили верхом на лошадь. Ночью впереди стали постреливать. Посланный вперед командир дозора Роман Макуха доложил:
— Немцы, Ваня…
Они остановились. Был приказ — пробиваться мелкими группами. Группе Ивана Бондарчука пробиваться не разрешили. Из двенадцати человек — трое, в том числе сам командир, были тяжело ранены. А надо было идти, чтобы выполнить задание — прервать сообщение на дороге Киев — Ковель.
Иван позвал Макуху.
— Рома, одень меня в чистое.
— Да ты чего? — понял по-своему разведчик.
— В чистое, — жестко повторил Иван. — Пойдем к Маликову. И подтянуться всем, кто может. Надо, чтоб видели, что мы боеспособны.
Маликов, секретарь Житомирского подпольного обкома партии, был командиром соединения. Он встретил их неподалеку, сидел обросший, усталый, в лесочке, на пеньке. Иван с трудом держался на ногах, Николаю сняли повязку с глаз, чтоб не видать было ранения.
— Степан Федорович, — сказал Бондарчук. — Прошу разрешения на выход.
Маликов долго молчал, потом сказал:
— У вас же тяжелораненые.
— Возьмем с собой. Вызволим. Мы пробьемся. Нам надо пробиться. Вы ж знаете: дорога на Киев — Ковель открыта. Нам надо туда.
Маликов отвернул глаза. Опять долго молчал. Потом еще раз спросил:
— Выведешь людей?
— Выведу, — сказал Бондарчук и облизнул сухие губы. У него начинался жар.