— В теплые края потянуло. М-да, не того геолог...
Но сын Кравченко вернулся в места отцовской юности, работает на Десе главным геологом и, судя по тому, как они тут обживаются, уезжать не собирается.
— Как дома? — спросил Сорокин главного геолога.
— Да ничего. Жена работает. Пацан один дома.
— Как один? Ему ж четыре года?
— Детсад кончаем, полегче станет, — спокойно объяснил главный геолог. — Да ничего. Помните, дядь Володя, в Чульмане когда жили, я таким пацаном тоже один оставался?
Сорокин шагал рядом с ними по поселку и то, что был выше их ростом и приходилось, обращаясь к ним, невольно поглядывать чуть свысока, вдруг начало его смущать.
Но когда Кравченко назвал его доверительно дядей Володей — успокоился. Может, от этого домашнего «дядя Володя» опять почувствовал себя, как в Денисовке...
Теперь он летел обратно. Таежное мелколесье плыло под вертолетом, змейками вились малые реки, стороной далеко-далеко высился над тайгой Становой хребет. Сорокин узнавал знакомые места, зорким глазом выхватывал из глухомани следы старых шурфов, которые они когда-то проходили. Возвращаясь мыслями к делам, которые ждали его в экспедиции, вдруг сердито подумал: «И никто, понимаешь, не требовал отдельного кабинета с окнами на солнце».
Человек с юмором, Сорокин, рассказывая мне позже об этих своих переживаниях, сказал: «Я в тот день сам себе напоминал самовар, в котором угли погасли, а внутри все еще кипит». Размышляя об утреннем разговоре со своим замом, он вдруг вспомнил: «А вот, скажем, Иван Филин, наверное, один, который не заходил по поводу переезда в новое здание».
Всю оставшуюся дорогу до Чульмана под ровный гул двигателей он стал думать о геологе Филине, с которым судьба его давно когда-то связала тоже здесь, в этих местах.
Вот человек, про которого можно сказать, что он всю жизнь прожил на ногах. Филин Иван Петрович сидит против меня, положив на стол тяжелые руки, лицо у него крепкое, сильно обветренное, плечи даже под пиджаком угадываются сильные, а во всем облике, хотя разговор у нас размеренный и спокойный — порыв, движение, будто ему не сидится на месте, потому что обязательно надо идти вперед, все вперед. Это уже — характер.
— ...Сам я полтавский, девятнадцатого года рождения. Учился в Ленинградском горном. А тут финская война. Нужны, говорят, лыжники. А у меня — первый разряд. Пошел добровольцем. Война кончилась — я опять в институт. Меня увлекала минералогия. А был такой минералог Успенский Николай Михайлович, заметил меня, говорит: «Набираю людей в партию, на Бурею едем, олово искать». «Со всем, говорю, моим удовольствием». Молодой был, романтик. Это летом сорокового. Ехали поездом дней пять. Потом — теплоходом до Чекурды. Успенский уехал в Хабаровск на продучет становиться. Меня за старшего оставил, а Леньку Суворова — вместе с ним на финской в одном батальоне были — за коллектора. Нанял я рабочих, купили долбленку и пошли по реке вверх. Тут подоспел Успенский. И лето мы там проработали. Ходили в маршруты, занимались глазомерной съемкой, брали шлифы, тут же промывали. Искали касситерит.
Было нам тогда с Ленькой по двадцать два года. Войну финскую прошли, в снегах замерзали. Но вот что я заметил. Ей-ей, тут в тайге было не легче — болота, гнус, пешие маршруты. Молодой, а падал иной раз под вечер замертво. Думал, вернусь домой — баста. К слову сказать, я это себе после каждого полевого сезона говорю вот уже сорок первый год...
Да. На другой год устроил меня Успенский в партию на Алдан, слюду искать. Выехали мы девятнадцатого июня, а 22-го — речь Молотова. Мы было назад, а начальник партии — дисциплина прежде всего. Да и война, мол, скоро кончится. Лето отработали, а душа неспокойная. Осенью в Иркутске я пошел в военкомат. Так и так, мол, был добровольцем на финской. Мне говорят: «Работай».
Осел я в Томоте. В сорок втором, в декабре дали задание проверить заявку в поселке Чагда. Это на реке Учур, притоке Алдана. Достал я десять оленей, нарты. В проводники дали мальчонку. Все же на фронте. Пошли. На нартах продовольствие, мы пешком. А идти четыреста километров. И метели, и мороз под шестьдесят. По пути растеряли оленей. Мальчонку я оставил у охотников, сам пошел... Сколько хожу? Раньше за сезон четыреста-пятьсот километров проходил. Сейчас — за сто. Возраст... Да... Дней пять шел. Провалился под лед. Еле выбрался. Хотел костер развести — не могу, руки не слушаются. Спать хочется, а жить — еще больше. Подобрали меня охотники эвенки. Разрезали валенки, дали свою обувку. Добрался до Чагды, а заявитель ушел на фронт. Выходит, что ж я, напрасно пропадал?
Обходил всю Чагду, нашел старика, который от заявителя слышал о находке месторождения. Пошли с ним на камусовых лыжах — без них зимой сопки не пройти. Приводит на речку, к обрыву. Смотрю. Да, видны следы слюды. Взял образцы. А обратно-то — во как не хочется. Да надо. И верно я сделал, что поспешил. Когда меня не было, оказывается, прислали мне повестку. Вызывают в Алдан, в военкомат. Слава-то богу! Но пока я до Томота добирался, на меня пришла бронь. Вот-те на, навоевался. Из Томота направили меня в Тимтон съемщиком. Там я позже месторождение слюды нашел. Ну, а разведали уже другие...