— Т-с-с!
Осберт прижал палец к губам и смерил меня гневным взглядом.
— Родители с ума сойдут, — шепнула я.
— Иначе они меня с ума сведут. Елена, я не хочу сидеть здесь и наблюдать за плачем мамы и ворчаниями Кэйи. Набор солдат скоро закончится, я назовусь чужим именем, у низкородных ведь бумаг нет, а потом уйду в столицу вместе с полком.
Брат подскочил на месте и схватился за бутылку. Заново наполняя кружку, он продолжал что-то рассказывать, сияя от радости, как светлячок.
— Тебя узнают, — сказала я, пытаясь удержать возмущения.
— Никто не узнает, — Осберт шумно отхлебнул и затараторил, махая рукой: — я был мальчишкой, когда меня в последний раз видели высокородные. А кому еще я интересен? Никому.
— Соседи заметят, что ты пропал, да и матушка не сможет сдерживать слезы. Пойдут слухи, и кто-нибудь найдет связь между твоим исчезновением и отбытием полка с новобранцами.
— Ну и пусть. Гайди мертв, чего нас бояться?
— Нас не боятся, нас наказывают. Никто не станет разбираться, как ты оказался среди солдат, люди увидят только то, что сын предателя вступил в королевскую армию, тайком и под чужим именем.
— Глупости, все будет хорошо. А тебе нужно идти к брату, он что-нибудь придумает.
— К брату? — переспросила я и испугалась собственного голоса: было странно называть так лорда Гилберта Тарваль.
Для меня он был подобием божества: невидимый благодетель, от которого мы зависели. Нужно вести себя тихо, чтобы не вызвать его гнев и не лишиться содержания, не испортить брак сестры и прочее. Я могла бы по пальцам пересчитать, сколько раз встречалась с ним, ведь незамужние девы не посещали праздников и даже ели в отдельной комнате вместе с детьми и няньками.
Меня пустили только на свадьбу сестры, а затем было несколько случайных встреч в их замке, когда я приходила к племянникам. Матушка запрещала мне наведываться туда, чтобы не давать повода для сплетен, но Осберт слушался ее реже. Знаю, что он часто беседовал с лордом, тот давал ему книги и брал с собой на охоту; возможно, Тарваль был добрее, чем представлялось?
— Отец же сказал, что ничего нельзя поделать, — вздохнула я.
— Ты ведь знаешь, отец мог отказаться от решения только потому, что оно не подходит нашему высокому происхождению, — Осберт улыбнулся. — Сходи к брату, поговорите, если ничего не решите, хуже не станет.
От крепкого вина мысли стали несвязными. Попытки обдумать слова брата и отговорить его от побега не удавались — все силы уходили на то, чтобы не заснуть. Когда Осберт ушел, я переоделась в ночную сорочку и легла в постель. Голова казалась невероятно тяжелой, а подушка — мягкой и ласковой. Одеяло приятно грело, и я словно кружилась в воздухе… нет, словно парила на облаке, которое медленно затягивало меня, обнимало.
Холодный ветер из окна неприятно обдувал лицо. Скоро сонливость исчезла, вместе с облаком и наслаждением, осталось только ощущения мороза на коже. Я будто упала лицом в сугроб и открыла глаза, замечая перед носом белую штору. Странно, кровать же стояла далеко от окна. Распухшие веки сами собой опустились на глаза, хотелось накрыться одеялом и забыться. Я бы так и сделала, но помешал новый поток ледяного воздуха; он стал твердым, похожим на руки, которые трогали мое лицо. Кожу колол мороз, он забирался в ноздри и холодил все внутри.
Разлепить веки во второй раз оказалось труднее. Перед глазами все смазалось, оставалась только белая ткань, колыхавшаяся совсем рядом. Что-то с ней было не так. Я старательно приглядывалась, пока не сообразила, что это была не штора, а дым. Он клубился и поднимался вверх — пожар!
Страх ударил изнутри, как кнут. Воздух застревал в горле, не проходил. От этого сердце неистово забилось, я подняла руки и прижала их к шее, ногти впились в кожу — плевать, нужно помочь себе, нужно дышать. Не получалось, и тут мои кисти будто ошпарило кипятком. Боль оказалась столь резкой, что из груди вырвался крик. Умирая от страха, я взглянула на свои руки и увидела, что они стали красными и блестящими, на них появлялись раны! Плоть расходилась на глазах, рвалась и обнажала багровое нутро. Так быстро, раны увеличивались и сливались, скоро ими покроется все тело!
— Нет! Нет!
Я кричала и терла руки, надеялась на что-то… не знаю, пусть это прекратится! Кожа горела, но боль не страшила, только раны. Кажется, стали заметны белые кости, а жжение почувствовалось на лице и груди.
— Мама! Кэйа! Мама!
Из глаз хлынули слезы, мне было так страшно, не хочу быть уродиной, не хочу умирать! Я забилась, принялась хлопать себя — это наверняка от огня, ведь был же дым. Волосы упали на лицо, и больше ничего не удавалось видеть. Где мама? Она должна помочь. Боль становилась все сильнее, по мне словно катались горящие угольки. Неужели ночная сорочка загорелась? Но почему так темно?