— Как только ее состояние стабилизируется, ее можно будет переместить в центр реабилитации. Мы сможем подождать до того времени. При условии, что вы будете осторожны, Адриан. И не пытайтесь вступать в дискуссию с журналистами. Оставьте нашим адвокатам заботу о защите памяти вашего отца.
Я на мгновение прикрываю глаза, рефлекторно ищу отсутствующее Кольцо на пальце и вздрагиваю. Я оставил Плагга с Маринетт, чтобы он составил ей компанию, но мне его не хватает. Я не осознавал, до какой степени одно его присутствие за последние годы стало привычным и даже поддерживающим. Честно говоря, он был словно часть меня — со своими скучающими зевками и насмешливыми подколками, которые мог слышать только я.
А ведь Маринетт потеряла эту поддержку. Навсегда.
Сердце сжимается от этой мысли, но мне удается сохранить бесстрастие перед собранием деловых людей. Не время давать слабину.
— Прекрасно. Я согласен.
====== Глава 23. ...А потом? Часть 2 ======
День+11.
Дверь лимузина закрывается, и меня окутывает тишина — тяжелая, почти гнетущая. Я с трудом восстанавливаю дыхание: перемещение на костылях еще требует от меня значительных усилий, но главное: мне сложно осознать случившееся только что.
Совет дошел до того, что навел справки о Маринетт. Я ничего не заметил.
И я уезжаю. Я действительно должен уехать. Бесповоротно. Проклятье…
Проклятье!
Я пинаю здоровой ногой пассажирское сиденье перед собой, потом в крайнем раздражении колочу его кулаками. Это помогает выплеснуть эмоции и успокоиться до тех пор, пока сломанные ребра не призывают меня к порядку. Тяжело дыша и сжав зубы, я съеживаюсь на сиденье в ожидании, пока волна боли соизволит пройти. Из-за этой вспышки я чувствую себя дураком. Глупым и жалким. Я стыдливо шмыгаю со слезами на глазах.
Я не сломался перед Советом, это уже что-то. Они мои будущие сотрудники, и отныне держат мое будущее в своих руках. Нельзя, чтобы они видели во мне слабого или капризного подростка.
Я откидываюсь на спинку и смотрю на проплывающие за тонированным стеклом дома. Чего бы я ни отдал, чтобы побегать по крышам! Там наверху я был свободным, пусть и всего на несколько минут. Там наверху я не должен был ни перед кем отчитываться. Ни перед кем!
…кроме нее. Что я делал охотно.
Возможно, я встретил бы ее за поворотом во время патруля. Мы могли бы поговорить, я мог бы косвенно объяснить ей. Она внимательно выслушала бы, а потом несколькими удачными замечаниями смягчила бы мою позицию, всегда стремясь как поддержать меня, так и вразумить. Она подкрепила бы свои слова сияющей улыбкой и таким особенным юмором, пока я не пришел бы в себя и не переусердствовал бы в неподражаемых каламбурах и природном шарме. В конце мы бы просто посмеялись над этим.
Я позволяю себе помечтать. А потом горло сдавливает, когда я осознаю, что всего этого больше не существует. А Маринетт… Я должен буду сказать ей, что уезжаю. Но как она отреагирует?
«Не уходи еще и ты!»
Прошла уже неделя, но я всё еще вижу ее полные слез глаза, слышу ее рыдания так четко, как если бы только что покинул ее. Я чувствую ее дрожащую руку, вцепившуюся в мои пальцы. Я убито вздыхаю.
Может, я могу подождать хотя бы, пока она и ее родители узнают о чудесном финансировании лечения… или даже пока она не перенесет операцию, когда для нее всё начнет устраиваться? Но я скажу ей. Это единственное, в чем я более-менее уверен. И надеюсь, она согласится, чтобы мы встретили это вдвоем… Вместе.
Как со смертью моего отца. Как с исчезновением Тикки. Мы будем рядом.
О, моя Леди.
Черный Кот мертв, и Ледибаг тоже, но случай хотя бы оставил нам воспоминания о той эпохе. Вызывает одновременно нежность и горечь, но это действительно сблизило нас за неделю. Мы даже поймали друг друга на желании строить планы на будущее. Взаимно поддерживать друг друга в реабилитации, встречаться каждый день на уроках, когда она, наконец, сможет вернуться в класс. Я поклялся себе провести ее на крупнейшие модные показы следующего сезона. С тех пор, как она увидела, с каким удовольствием я поглощаю выпечку, принесенную ее отцом, она пообещала научить меня делать круассаны.
Но… Что произойдет, если мы больше не сможем даже видеться?
Глаза снова жжет. Я шмыгаю и храбро подавляю слезы. Бросаю взгляд на сидящего впереди шофера, невозмутимого как всегда. Темнеет, и хотя он сосредоточен на движении, как всегда очень плотном в конце дня, моя несдержанность не должна была ускользнуть от него.
Мой мобильник вибрирует — сообщение от Маринетт, сопровождаемое задумчивым смайликом.
«Ну и… Твое собрание?»
Я слегка улыбаюсь. Не задумываясь, выбираю обязательную шутливую реплику.
«Волосок к волоску, моя Леди, я смог упасть на все четыре лапы».
Я собираюсь упомянуть, что на какое-то время удачно избавлен от фотосессий и светских приемов, но она опережает меня, прибавив испуганный смайлик:
«Неужели всё так плохо?»
Я озадаченно хмурюсь. В итоге стираю непринужденное сообщение и пишу другое — хорошая новость подождет.
«Как это?»
«Одна фраза, два каламбура — ВЕСЬМА приемлемых и не изощренных. Я готовлюсь к худшему».
«Я ПОСТОЯННО говорю каламбуры, просто некоторые лучше других. Ты придумываешь».
«Может быть, Котенок».
Молчание.
«Плагг подтверждает, что обычно это ОЧЕНЬ плохие каламбуры. Сейчас было в сто раз лучше».
Еще одно молчание, немного дольше.
«Расскажешь? Пожалуйста…»
Несмотря на ком в горле, моя улыбка становится шире.
«ОК. Я возвращаюсь в гостиницу. Позвоню тебе оттуда».
Она отвечает последним смайликом, чтобы показать свое согласие. Лимузин останавливается. Мотор заглушен. Подняв взгляд — путь показался мне совсем коротким, по сравнению с дорогой туда, — я с удивлением обнаруживаю не гостинцу, в которой живу вот уже несколько дней, а больницу.
— Месье Г., это чудесно, но вы ошиблись. Посещения закончились не меньше часа назад, мне не позволят увидеть Маринетт.
Телохранитель посылает мне угрюмый взгляд. Он берет сверток, лежащий на пассажирском сиденье, и протягивает мне. Я кладу телефон и осторожно беру предмет — большая картонная коробка, тяжелая.
— Эмм… Спасибо? Что это?
Он долго молча смотрит на меня. А потом кивает и медленно подмигивает, как делал, когда хотел по-своему поздравить меня с окончанием особенно изнурительной фотосессии. Он делает мне знак оставаться в машине и покидает свое сиденье. За ним хлопает дверь. Я слышу, как он достает костыли из багажника. Потом он встает рядом с моей дверью, но вместо того чтобы открыть ее, просто стоит там неподвижно, будто в ожидании.
Я осторожно открываю картонную коробку. Внутри еще одна — из черного металла, из-за которой сверток такой тяжелый. К крышке прикреплен пожелтевший конверт. Я аккуратно отцепляю его и с волнением обнаруживаю надпись на обратной стороне.
«Моему сыну».
Я кладу коробку на сиденье и нерешительно кручу конверт в пальцах. Он не запечатан. С пересохшим горлом я открываю его и вынимаю простой листок, попутно отмечая смутный запах горелого, который исходит от бумаги. Я боюсь понять, откуда появился этот сверток.
Я читаю письмо. Потом перечитываю. Собираясь просмотреть его в третий раз, я с удивлением замечаю, что мне не хватает воздуха и что я хуже вижу, но не из-за сгущающейся темноты. Щеки мокры от слез. Я торопливо вытираю их.
Дрожащей рукой я приподнимаю металлическую крышку…
…но почти сразу же опускаю ее, не в силах двигаться дальше. Я лихорадочно вываливаю на сиденье содержимое рюкзака и кое-как засовываю туда металлическую коробку, а потом прячу письмо в дополнительный карман. Я открываю дверь и вылезаю из машины, как всегда с трудом из-за шины, которая парализует мою ногу.
Снаружи холодно. Ночной ветерок резко приводит меня в чувство. Я вдыхаю, сознание проясняется. Пошатываясь, я вцепляюсь в дверь, чтобы натянуть рюкзак на плечи.
Месье Г. уже невозмутимо протягивает мне костыли.
— Уже поздно, парень. Посещения заканчиваются в шесть часов, ты же знаешь.