— Не всякие сладости. Сладости твоего отца — это просто что-то. Я мог бы съесть сотню за раз! Счастье, что я не узнал о них раньше, иначе Парижу достался бы жирный герой. Моя напарница не одобрила бы…
Она тихо фыркает, когда ее телефон издает негромкий звонок.
— Это Алья, — бормочет она, посмотрев на экран. — Она придет завтра, чтобы помочь мне с переездом. Отлично, мне надоело постоянно дергать родителей, когда они готовят самую крупную свадьбу года. К субботе они должны закончить три фигурных торта, представляешь?
Я киваю, чувствуя укол в сердце. Я тоже хотел бы быть здесь завтра, чтобы проводить ее. Переезд на машине скорой помощи до центра реабилитации должен длиться не больше часа, и у нее будет хорошая компания, но это не отменяет того, что она окажется одна в незнакомом месте, далеко от дома и от родителей, по меньшей мере на три месяца.
Если бы я только мог добиться недели дополнительной отсрочки. Но Совет непреклонен, а я обещал подчиниться их требованиям, как только Маринетт будет вне опасности. Меня ждет Кембридж и его подготовительные курсы…
Я сглатываю и опускаю глаза, чувствуя горький привкус во рту, несмотря на шукет. Маринетт замечает мое расстроенное выражение.
— Эй. Всё будет хорошо.
— Знаю. Но мне дурно от одной мысли, что я оставляю тебя здесь одну.
— Я буду не одна. Алья собирается навещать меня каждый вечер после уроков. Нино тоже придет, как только поправится. И мои родители скоро возьмут в пекарню подмастерье и смогут по очереди брать выходные, чтобы в начале реабилитации как можно больше времени проводить со мной. Я буду не одна, — мягко повторяет она.
Она дарит мне уверенную улыбку, окрашенную лукавством.
— И потом, ты обещал посылать мне каждый день дурацкие каламбуры. Так что ты тоже как будто бы будешь рядом.
Операция «последней надежды» была тяжелой, но с тех пор на ее лицо вернулись краски. Она даже уже начала сеансы реабилитации, и физиотерапевты, похоже, весьма оптимистичны насчет ее первых успехов. Я в свою очередь слабо улыбаюсь.
Моя Леди… Это она. Это действительно она.
Мы молчим, по традиции наслаждаясь тишиной. Я рефлекторно массирую обездвиженную шиной ногу. Уже несколько дней она болит меньше. Гремит гром, всё дальше и дальше, однако дождь усиливается. Телефон Маринетт снова звонит, и она тихонько смеется.
— А! Аликс, несмотря на гипс, снова начала кататься на роликах. Она пишет «первое падение» с кучей смайликов и сердечек. Думаешь, это хороший знак?
Она показывает мне телефон и появившееся на экране фото. Наша рыжая сорви-голова с сияющей улыбкой сидит на земле — колени в крови, а рука в гипсе поднята высоко над головой, на которой красуется защитный шлем. Я позабавлено фыркаю.
— Почему больница выпустила ее? Очевидно же, что она не будет спокойно отдыхать дома!
— И я ее понимаю! — соглашается Маринетт. — Когда вижу, как хорошо мне становится, когда я покидаю палату, чтобы подышать воздухом! Даже всего лишь прийти сюда посмотреть на дождь — уже рай…
Мы обмениваемся понимающим взглядом: у меня было такое же ощущение, когда я в первый раз вышел из помещения, несколько дней спустя после поступления в больницу.
Ощущение, что я живу. Что мне, наконец, по-настоящему лучше. Это почти неописуемо, и тому, кто этого не пережил, не понять…
Маринетт с улыбкой на губах печатает на телефоне ответ. Я колеблюсь, прежде чем снова заговорить — умышленно легким тоном, совершенно не соответствующим тому напряжению, что у меня вызывает этот простой вопрос:
— Кстати, парень, о котором ты рассказывала? Он приходил тебя навещать?
«Я всё обдумала. Когда всё закончится, я скажу ему о своих чувствах».
Она застывает на короткое мгновение, а потом заканчивает сообщение и отправляет его.
— Да, он… Он заходил. Несколько раз.
Ее улыбка тускнеет, пока она подбирает слова. Я жду — внимательно, но с тяжелым сердцем. За последние дни все наши одноклассники друг за другом побывали у ее изголовья, все наперебой воодушевляя и подбадривая ее. Даже Хлоя заходила, официально сопровождая Сабрину, и была немного менее несносной, чем обычно. Но тот парень, значит, уже приходил? Кто-то из одноклассников или из их родственников? Я не видел, чтобы поведение Маринетт менялось с кем бы то ни было, но, возможно, он заходил, когда меня не было?
Маринетт избегает моего взгляда. Кажется, вся ее уверенность в себе испарилась.
— Но… Это сложно объяснить. Мы много говорили, и я поняла, что не так уж хорошо его знала. Он не такой, как я себе представляла. Не совсем.
Опустив голову, она сжимает кулаки на одеяле, и у меня вдруг возникает плохое предчувствие. Я встревоженно выпрямляюсь на скамейке.
— Неужели он как-то прокомментировал твое состояние? Был недобр?
Только этого не хватало! Ее прекрасный принц разочаровал ее? Ну, подождите — я до него доберусь!
— Напротив, он был очень милым, — торопливо говорит она, покраснев. — Н-но я идеализировала его, не зная, какой он на самом деле, и я вдруг поняла, что не уверена, была ли влюблена, и-или же, если была, то в парня, который не существовал на самом деле. Ты… понимаешь?
Она нерешительно смотрит на меня, и я вздыхаю, сбитый с толку. Вот опять заикающаяся и неуклюжая Маринетт, как в коллеже. Это по-прежнему так мило…
— Э… не уверен, нет.
Она встряхивает головой и прочищает горло, ее щеки порозовели.
— Н-неважно… На самом деле, это моя вина. Я столько всего навоображала насчет него, что не заметила его проблем с… с близкими. Я думала, что знаю и понимаю его лучше всех, и я почувствовала себя… ужасно глупой. И особенно — эгоисткой. Мне стало стыдно. Поэтому я ничего ему не сказала. Это не казалось мне больше… актуальным, учитывая, что я уже не знаю, что думать. Он хороший человек, и я не хочу обременять его своими колебаниями…
— О.
Она вздыхает, опустив плечи.
— Короче. Мне нужно время, чтобы… чтобы подумать.
Она кажется искренне расстроенной и даже смущенной. Ее глаза блестят, словно она вот-вот расплачется. Я перемещаюсь к краю скамейки и кладу свою руку на ее дрожащую ладонь.
— Моя Леди, мне жаль.
Она одаривает меня долгим задумчивым взглядом и постепенно перестает дрожать. Против всякого ожидания другая ее ладонь накрывает мою. Я невольно улыбаюсь, растерянный, но тронутый. И тогда она щипает меня — как раз достаточно сильно, чтобы заставить отстраниться.
Как Ледибаг раньше.
— Нет, Котенок, вовсе тебе не жаль, — произносит она с насмешливой улыбкой и по-прежнему розовыми щеками. — Я даже уверена, что тебя это прекрасно устраивает.
— Ауч! Признаю, моя Леди. Так у меня становится одним соперником меньше.
Я выпячиваю грудь и театрально потираю кожу там, где она ущипнула. Она хихикает, а потом тихо шепчет:
— Мы здесь сейчас. Мы боремся вместе. Это… Это всё, что важно для меня сегодня.
Она смотрит в серое небо, потерявшись в мыслях. Я украдкой наблюдаю за ней, в горле стоит ком. Для меня более чем очевидно — она была влюблена. И по-прежнему влюблена, даже если не знает, что думать. Даже если кажется, что она любой ценой хочет разрешить то, что терзает ее…
Любить безответно. Если бы у меня было решение для ее проблемы… Я сам его еще ищу.
Я озорно усмехаюсь:
— Моя Леди?
— Мм?
— Я получу когда-нибудь право узнать, кто он?
Она вздрагивает, но не теряется. Одаривает меня недобрым, преувеличенно угрожающим взглядом.
— Если для того, чтобы терпеть твои напыщенные замечания, при каждой моей встрече с ним, то ни в коем случае, Котенок.
— О! Ты так хорошо меня знаешь!
Опять звучит ее смех, более искренний и снова заразительный. От этого хрустального звука, еще редкого, а значит особенно драгоценного, у меня на сердце становится немного легче.