— Тебе станет лучше, если найти тебе другого Носителя?
Прижав к себе Камень Чудес, Нууру поднимает на меня глаза, окруженные синяками, и ничего не отвечает. Я огорченно продолжаю:
— Я даже могу стать твоим Носителем, если ты согласен!
Он расширяет глаза. И яростно мотает головой.
— Нет… Нет! Ты не можешь. Это было бы нехорошо… И потом, у тебя есть Плагг.
— Но тогда как сделать, чтобы ты поправился?
У него вдруг наворачиваются слезы на глаза.
— Я хотел бы… Я хотел бы просто еще немного поспать. Пожалуйста, Адриан. Это возможно? — его голос начинает дрожать. — Теперь я это чувствую. Я чувствую, что остальные… ушли.
Он издает душераздирающее рыдание. Мое сердце сжимается. Поколебавшись, я прижимаю его к себе, и он инстинктивно вцепляется в мою футболку, спрятав маленькое личико.
— О, пожалуйста, Адриан. Я сделал столько зла. Пожалуйста!
Как вдруг звонит мой телефон. Я подпрыгиваю, возвращаясь в реальность. Проверяю, кто звонит, и бормочу извинение:
— Пожалуйста, дай мне минутку.
Успокаивающе прижав к себе Нууру, я свободной рукой поспешно отвечаю на вызов:
— Северина?
— Добрый вечер, Адриан. Я надеялась, как обычно, попасть на ваш автоответчик. Поздно, вы должны были уже лечь.
Я пропускаю мимо ушей сдержанное и чисто практичное замечание, как всегда с Севериной. Не случайно она напоминает мне Натали.
— Я ждал вашего следующего сообщения. Так что насчет завтра?
— Совет дал согласие, вы можете провести остаток каникул во Франции. Вы уезжаете завтра после фотосессии у Хантсмена. Вы должны будете прибыть в Париж к вечеру.
Я подавляю крик радости — и потому, что уже поздно, и потому, что не хочу испугать Нууру.
— Можно перенести фотосессию? Я хотел бы присутствовать на церемонии Дня Памяти…
Я мысленно скрещиваю пальцы. Я надеялся избежать фотосессии и улететь на заре, чтобы быть в Париже в первой половине дня, но ответ Северины категоричен:
— Договоренность с Домом Хантсмен не отменяют, Адриан, если только вы не хотите испортить свою репутацию во всей англо-саксонской сети. Кроме того, поскольку вы еще не давали публичного интервью после кончины вашего отца, ваше участие в церемонии нежелательно. Мы рассчитываем воспользоваться вашим пребыванием в Париже, чтобы наверстать это. До тех пор Совет просит вас по прибытии туда держаться незаметно.
Я бросаю попытки торговаться. Завтра вечером я буду в Париже, и это уже достаточно хорошо. Но слова Северины немного беспокоят меня.
— «Наверстать это»… Что вы имели в виду?
— Год условного траура заканчивается. Пора заставить говорить о вас, как об Адриане Агресте, а не просто как о сыне Габриэля Агреста. Совет желает потихоньку подготовить ваше возвращение во французские СМИ. Вероятно, во время вашего пребывания там мы представим вас нескольким журналистам, преданным нашему делу. Они создадут достойный медийный образ.
Я нетерпеливо ворчу, голова болит еще сильнее. Конечно, Совет непременно нашел бы выгоду в моем возвращении во Францию даже на короткий период. Я должен был это предвидеть: если я им позволю, мои «каникулы» рискуют стать не такими уж спокойными.
— Договорились, Северина, — устало вздыхаю я. — Пожалуйста, я хотел получить всего несколько дней для себя. Чтобы повидаться с друзьями. Чтобы… чтобы поразмышлять на могиле отца, или побыть в особняке теперь, когда работы закончены. Думаете, это возможно?
Я умышленно налегаю на умоляющий тон. Северина не злая, просто прагматичная и очень профессиональная. Обычно я избегаю злоупотребления слезными мольбами, именно чтобы они срабатывали в такие исключительные моменты, как сейчас. Она замолкает на короткое мгновение, что я решаю расценить, как колебание, и вот хорошая новость:
— Я посмотрю, что смогу сделать, Адриан.
Я облегченно смеюсь, лишь наполовину притворно:
— О, спасибо, Северина.
— А теперь вы ляжете спать. Мы заедем за вами в пансион завтра в восемь тридцать. Если у вас на фотосессии будет помятая физиономия, ваш агент опять обвинит в этом меня.
— Понял вас, Северина. Доброго вечера.
Я нажимаю отбой, не слишком успокоенный. Даже если сейчас всё развивается почти так, как я надеялся, я еще с трудом в это верю. Я уже должен был вернуться во Францию на новогодние праздники, но Совет нежданно-негаданно отменил поездку, чтобы я мог участвовать в лондонском деловом приеме. Они хотели таким образом увеличить мои шансы заполучить контракты с английскими модными домами, как, например, с фирмой «Хантсмен и сын». Связанный нашим молчаливым договором, я вынужден был терпеливо снести это. И хотя Маринетт сделала всё возможное, чтобы скрыть это от меня, я знаю, что разочарование было для нее столь же жестоким, как и для меня.
Полагаю, я успокоюсь, только вернувшись в Париж…
Я опускаю взгляд на Нууру, и мой энтузиазм тут же пропадает. Квами легче перышка исчез с моей ладони. Фиолетовый камень вернул себе четыре хрустальных крылышка. Он снова заснул.
Я с огорчением долго рассматриваю поврежденный Камень Чудес, тусклый и молчаливый. Вначале я испытываю искушение снова призвать квами, а потом думаю о его мольбе — его слезах, от которых на моей футболке осталось крошечное мокрое пятно, — и мне не хватает духу. Футляр на столе ждет, но внезапный порыв сострадания заставляет задохнуться.
Нет. Я не оставлю его здесь одного. Больше никогда.
Я энергично закрываю ящик и сажусь на кровать среди старательно сложенной одежды. Короткое мгновение я подумываю о том, чтобы прикрепить брошь к внутренней стороне куртки, чтобы таким образом повсюду носить его с собой. Но предстоящая завтра фотосессия разубеждает меня: у костюмеров есть привычка на время сеанса убирать одежду моделей неизвестно куда, а я отказываюсь оставлять спящего Нууру в чужих руках.
Я колеблюсь, пытаясь согреть брошь, такую хрупкую в моих ладонях. Потом невольно ностальгически улыбаюсь: во времена Плагга подобный вопрос даже не возникал, поскольку его Кольцо никогда не покидало меня, и никто не обращал на него внимания. Сейчас Кольцо испорчено настолько, что его сложно надень на палец, но я знаю, что Маринетт нашла выход, нося его на шее под одеждой. Она использует тот же черный шнурок, на котором когда-то висело украшение, подаренное Тикки — талисман, созданный квами и исчезнувший вместе с ней. Символ столь же сильный, сколь болезненный, и мое сердце сжимается от воспоминаний.
Смирившись, я кладу брошь Нууру обратно в футляр. Потом, за неимением лучшего, опускаю коробочку в сумку, которая с некоторых пор всегда со мной. Мне остается только спросить Маринетт, нет ли у нее какой-нибудь хитрости, чтобы облегчить мне задачу…
…Маринетт!
Я падаю на спину среди вещей и смотрю в потолок, сердце бешено колотится. Если мои планы не сорвутся, через двадцать четыре часа я буду рядом с ней. Но лучше пока не предупреждать ее. Я предпочитаю избавить ее от еще одной ложной радости, на случай если Совет опять нанесет предательский удар. Завтра я позвоню Нино и Алье. Оба должны суметь держать язык за зубами, пока мой самолет не приземлится в Париже…
Грусть понемногу уступает место почти болезненному воодушевлению. Я опускаю веки и глубоко вдыхаю с улыбкой на губах.
Скоро, моя Леди. Скоро.
День +364.
День +302.
24 декабря.
— До свидания, Котенок.
— До свидания. До скорого, моя Леди.
Щелкает мышка, и окно разговора закрывается. Меня окутывает тишина.
Я медленно вынимаю наушники и испускаю долгий вздох, в горле стоит ком. Заметив слева раскрытый сверток, я достаю оттуда роскошный белый шелковый шарф и надеваю его на шею. Нежный, невероятно легкий, это чистое наслаждение…
— Чего ради вы прощаетесь? Вы беспрерывно переписываетесь. Не даю ему и пяти минут до следующего сообщения.
— Он один в Лондоне на праздники, Плагг. Конечно, мы продолжим разговаривать.