«Она знает про Ингрид», — подумал я.
Но так ли это было? Я вспоминаю сейчас этот момент. Агенты 57 рыскали по лесу, двигались в нашу сторону, приближались прямо со стороны Ингрид.
Я снова и снова прокручиваю в голове это воспоминание, как доказательство теоремы, в поисках одного-единственного, такого, казалось бы, естественного, но неоправданного скачка в логике.
Бел наставила пистолет на Ингрид? Или она целилась сквозь нее?
Она вообще ее видела? Когда-нибудь?
Хоть кто-нибудь?
Да! Есть же…
РЕКУРСИЯ
…Рэйчел Ригби. Она курила и шагала по рыхлым тропинкам Эдинбургского поля, пока Ингрид объясняла ей все тонкости беглой жизни…
Облегчение распускается в моей груди, но оно недолговечно, потому что мои тревожные, скептические размышления копошатся в воспоминаниях, как жуки-могильщики, и теперь, задумавшись об этом, я не могу вспомнить ни одного момента, когда Рэйчел разговаривала бы непосредственно с Ингрид или хотя бы смотрела в ее сторону. Она всегда обращалась только ко мне.
Я собираюсь убить твою мать. И думаю, тебе стоит это знать.
Теперь я пытаюсь вспомнить звук голоса Ингрид, и он подозрительно похож на мой. Я не… я не вижу разницы между ними. Чем больше я сосредотачиваюсь, тем больше он напоминает мне мой собственный внутренний голос, который я слышу, когда читаю.
Воспоминания наваливаются густо и быстро. Я перетасовываю их и отбрасываю, как карты, в поисках любого человека, который мог бы подтвердить существование Ингрид, но они проносятся слишком быстро, как в тумане, и я не могу сосредоточиться.
И тогда, как партия солиста в хоре, один голос выделяется из общей массы…
РЕКУРСИЯ
— Так почему бы тебе не прочитать ее мысли? — спросил я. Я говорил о ЛеКлэр. Мы стояли под голой лампочкой в импровизированном чулане, который служил 57 тюремной камерой. — Ты ведь этим занимаешься?
— Я не умею читать чужие мысли, Питер, — она хмуро посмотрела на меня. — Только твои.
СЕЙЧАС
Наступает долгое молчание.
— Ты кормила ее курицей.
Это единственное, что я могу предъявить. Пистолет повис вдоль моего тела. Я выжат, и последние силы уходят на то, чтобы не упасть.
— И макаронами, — вздыхает мама. — И яблочным пирогом, и сосисками, и пюре, и жарким. Я всегда готовила лишнее, когда ты говорил, что она придет в гости. Еда остывала перед пустым стулом. — Вокруг ее голубых глаз появляется паутина морщинок, а в голосе слышен сочувственный надрыв. — Возможно, мне следовало поговорить с тобой об этом обстоятельнее. Сделать так, чтобы ты все понял. Но с ней ты казался намного счастливее. Ты был так одинок. И я подумала: ну какой от этого вред?
И она даже смеется, глядя на пистолет, но смех быстро иссыхает.
— Кроме того, любой друг, даже воображаемый, мог сослужить тебе хорошую службу и сделать менее зависимым от твоей сестры.
Я слабо качаю головой.
— Ничего не понимаю. — Все я понимаю. — Если Ингрид — иллюзия, мой защитный механизм от одиночества, если я ее придумал, то зачем я придумал то, что она предала меня? С чего мне так себя мучить?
Потому что так всегда происходит. Лекарство всегда стремится к передозировке.
Считай.
…и счет становится тюрьмой.
Поешь.
…пока твой желудок не будет готов лопнуть.
Двигайся.
…и бросайся с крыши.
Говори.
…именно это мы и делали, и согласись, Пит, это ли не самое ужасное?
— Моя сестра х-хороший человек, — упрямо бормочу я.
— Твоя сестра — убийца. Преступница. Она убила пятнадцатилетнего парня. Совсем еще мальчишку. Мне пришлось заметать следы.
«Мне тоже», — шепчет предательский голос внутри меня, но вместо этого я кричу на нее:
— Ты и должна была заметать следы, потому что это все ты виновата! Ты сделала ее такой!
Она так печальна сейчас, никогда ее такой не видел. Два новых выражения за столько же минут. Взгляд № 288: «Разбитое сердце».
— Конечно, ты так думаешь. Ты никогда не мог ни в чем ее обвинить.
Я молчу, потому что как я могу это опровергнуть? Она — моя аксиома, основополагающее предположение. Которое не нуждается в доказательстве. На котором все дальнейшее доказательство строится. Единственный человек, без которого все непременно рушится.