«Что? — спрашивает она одними губами, недовольно хмуря лоб. — Что случилось?»
Я развожу руками. Ничего. Ничего не случилось. Это адекватный, рациональный ответ. Просто здесь слишком много людей, или слишком мало, или столы расставлены недостаточно равномерно, или электрическое освещение излишне в помещении с тремястами шестьюдесятью восемью стеклами в окнах, или что-то еще, что-то совершенно нормальное, что сегодня так и вопит: не так, не так, не так, не так.
Я чувствую, как теряю контроль. Слышу знакомое клацанье когтей доисторического ящера, крадущегося по катакомбам моего мозга. Он отдирает мои руки от рычажков управления и обхватывает их своими чешуйчатыми лапами. Я борюсь с ним, но знаю, что это безнадежно.
Пот уже заливает мне глаза жгучими ручейками, и я смаргиваю. Мне подмигивает красная лампочка на камере. Или мне показалось? Нас уже снимают? До начала церемонии еще больше получаса. Рабочий волочит по залу чемоданчик с техникой. Колеса вращаются по кафелю, рыча как…
Волк.
Стая черных пауков разбегается перед глазами. Люди обращаются ко мне, но я не слышу, что они говорят. А теперь на меня смотрят лица — растерянные, встревоженные, а теперь размытые, потому что я прихожу в движение, поворачиваюсь, кружусь, чуть не теряя равновесие, бросаюсь к выходу. Пятьдесят три шага — я считаю.
Пятьдесят два, пятьдесят один…
— Питер! — Мамин голос остался далеко позади.
ПЕРВОЕ: Двигайся.
Движение полезно, оно заставляет дышать. Только не сегодня, не сейчас. Я спотыкаюсь, я задыхаюсь, я захожусь кашлем, но каким-то образом не прекращаю бега. Постой. Отдышись секунду, подумай. Но ноги не слушаются. Я бегу по коридорам, мимо стеклянных витрин с бабочками. Чернильные кляксы глазков на их крыльях провожают меня взглядом. Колкие мурашки проносятся по мышцам, когда я машу руками. Я не чувствую ног.
Как я сюда попал? Где поворачивал? Я оглядываюсь. За моей спиной тянутся неотличимые друг от друга темные каменные коридоры. Отсюда до зала — один поворот или двадцать?
— Питер!
Мамин голос слышен еле-еле, и все равно он кажется злым и недовольным.
Я не знаю, как далеко меня унесло. Остановись.
Поверни обратно. Ты все испортил.
Не могу.
Смаргиваю пот с глаз и вижу окаменелый оскал динозавра. В отчаянии пытаюсь навести в мыслях порядок. В скелете динозавра двадцать три кости; двадцать три — простое число, первобытное; эти кости — простые числа древнего ящера, нерушимые и неделимые.
Не получается. Я снова срываюсь на бег. Свет меркнет, и стены словно исчезают, и я не вижу вокруг себя ничего, кроме скелетов в окружающих меня шкафах. Ноги ноют от напряженного бега. Чувство, как будто что-то давит мне в спину, словно темнота обрела плотность. Я бегу, разрезая уже не воздух, а землю. Я погребен и незряч. Я так больше не могу. Грудь сейчас разорвет. Я торможу, хочу откашляться. Ноги подкашиваются подо мной. Мистер и миссис Легкие доверху засыпаны темной сырой землицей. Я слышу приветственные шепотки окруживших меня скелетов, моих товарищей по погребению.
— Питер! — Это мама, все еще откуда-то издалека, но с оттенком истерики в голосе, как будто она не может держать себя в руках. Мама всегда может держать себя в руках. — Питер!
Боже, вот сейчас я реально облажался. Поставил ее в неловкое положение, перетянул одеяло на себя.
ВТОРОЕ: Говори.
— Сон. Сын. Слова. Б-б-блин! — Язык онемел, мозг тоже, и слова не идут.
— Питер…
И затем:
— НА ПОМОЩЬ!
Что? В темноте я поворачиваюсь на звук. Хочу бежать назад, но не знаю, где это «назад».
— ПОМОГИТЕ!
Похоже, она напугана не меньше моего. Ей нужна… (я с сомнением качаю головой)… маме нужна моя помощь?
— ПИТЕР!
Боль. В ее голосе я слышу боль.
ТРЕТЬЕ: Считай.
Сосчитай шаги. Развернись. Иди к ней. Иди.
— Один. Один. Один. — Я как будто не знаю других цифр.
— ПИТЕР!
— Один, — снова и снова выдавливаю я, по-прежнему беспомощно поджав под себя ноги. — Один. Один. Один. Один. Один.
— Пожалуйста!
Один.
— НЕТ, ПРОШУ ТЕБЯ!
Один.
— ПОМОГИТЕ!
ЧЕТВЕРТОЕ: Поешь.
Я сую костяшки пальцев в зубы и сжимаю челюсти. Рот наполняется теплой жидкостью, и я рефлекторно выплевываю. Первобытные скелеты столпились вокруг меня в безмолвном одобрении, а я жую и грызу, стараясь откопать свою собственную нерушимую, неделимую часть. Боль пронзает запястье, лезет в грудь и оживляет ноги. Я снова бегу, — во всяком случае, плетусь, на ходу сплевывая кровь.