Она замолкает. И она, и Фрэнки смотрят на меня в напряжении, как будто я вот-вот или блевану, или налечу на них с кулаками, или проделаю в стене дыру в форме Пита. И в следующее мгновение я с ужасом понимаю почему.
— Так вот почему вы так беспокоитесь за Бел.
— Именно.
— Потому что она видела его, говорила с ним, знает, как он выглядит, и, возможно, даже была у него дома.
— Именно. — Ее голос пугающе спокоен.
— А он — как вы это назвали? — пропал с радаров.
Я вспоминаю музейный коридор и думаю о том, как съемка прекратилась аккурат перед тем, как нападавший показался в кадре.
Преданность и воздаяние, возможно, и личные мотивы, но замести за собой следы — просто деловой подход к вопросу.
Вашу мать, вашу мать, вашу мать. Я опять думаю о черных кадрах видеонаблюдения, о том, как часы остановились на семнадцати, двадцати и тринадцати секундах: 17-20-13. Снова и снова прокручиваю в уме цифры. Я хочу помочь. Маме, Бел, хочу принести хоть какую-нибудь пользу. Я примеряю цифры к буквам латинского алфавита и получаю «QTM». Бессмыслица. Хочется кричать от отчаяния.
Мне холодно, и я обнимаю себя руками. Забинтованная рука под мышкой пульсирует. Фрэнки успокаивает меня, кладет руку мне на плечо, и повернуться к ней навстречу так легко.
— Мы должны найти Анабель раньше него. Ты ее брат, никто не знает ее лучше тебя. Куда она могла бы направиться? Наши люди следят за вашим домом, но, может, у тебя есть что-то на уме? Куда бы она могла пойти, если бы испугалась?
Та доброта, та ласка, которые излучает Фрэнки, греют, как горячая ванна после многочасовой схватки с пронзительным ноябрьским ветром, и буквально обволакивают меня. Глаза наполняются слезами, и на секунду мамина больничная койка расплывается на два мутных пятна: рядом с мамой я вижу распростертое тело Бел и слышу такой же пугающий своей монотонностью писк аппарата. Между ними возник мой безликий отец в пыльном костюме, и особенно отчетливо я вижу его руки, покрытые синяками и кровью.
«Пошел ты, — думаю я. — Я не дам ее в обиду». Мне нужно только сказать.
Красные кирпичи и падающие листья мелькают в памяти. Я так испугалась. Если бы ей нужно было куда-то пойти, то только туда. Я открываю рот, чтобы сказать…
Но…
Ритины слова не дают мне покоя, занозой засев в мягких тканях моего мозга.
Ты начал любить этого человека, любить по-настоящему.
Но я бы не смог его полюбить, не смогла бы и Бел. Такое предательство было бы немыслимым. Сколько бы она ни сердилась на маму и что бы он ей ни наплел, Бел не стала бы помогать папе. Она бы палец о палец ради него не ударила, разве что кулаком в глаз, если бы выпала такая возможность. Концы не сходятся с концами в их истории.
Но зачем им лгать?
Мы шпионы, Питер. Ты должен понимать, что у нас есть свои секреты.
О боже, я не знаю. Не знаю. Может, они все-таки говорят правду. Я снова бреду на ощупь в темноте.
Мыслями я снова возвращаюсь к темным музейным кадрам. К паузам на семнадцати, двадцати и тринадцати секундах ровно. Секунда в секунду — в единственную микросекунду из тысячи, когда цифры показывали 00, три раза подряд.
Случайность трудно имитировать, но эти часы даже не пытались.
17-20-13.
Случайность трудно имитировать.
17-20-13.
Фоновые шумы.
Здесь есть закономерность. Она есть, она есть, она есть.
17-20… Ну же, Пит. Успеваю спохватиться, прежде чем произнести это вслух.
— Питер, — Рита делает полшага в мою сторону. — С тобой все в порядке?
Я пытаюсь улыбнуться, успокоить их. Я перевожу взгляд с одной пары глаз в зеленом полиэстере на другую. Их лица в масках внезапно кажутся такими холодными. Они стоят по обе стороны от меня, как соратники, желающие защитить мою семью от отца-убийцы, тогда как на самом деле здесь происходит… допрос.
Они вызнают у меня информацию о Бел. Они задали мне тринадцать вопросов о ней за то время, что я здесь.
Закономерностей не избежать, Питер. Наша работа — скрывать их.