- Это еще в работе, - принял Хаим сомнения Мирослава. - На женской половине у нас мебельный цех, там арабы вкалывают. Они нам подрамнички доводят до кондиции - сушат, чернят, - а мы им картинки рисуем: танец живота, или они еще любят луну над пустыней. Называется - бартер.
Присев к столу, Хаим рассыпал перед собой нью-йоркские фотографии и, аккуратно передвигая линейку, стал расчерчивать их на квадраты.
- Ты так тут все время и сидишь? - наблюдая за работой Хаима, спросил Мирослав. - Это ж околеть можно!
- У нас вахтовая система, - не отрываясь от дела, сказал Хаим. - Все продумано. Месяц здесь, неделю дома... Завари кофейку, будь другом!
Электрический чайник стоял на высокой деревянной тумбе в форме дорической колонны, по-российски покрытой газеткой. Как будто этот Хаим каждое утро пил кофе со сливками в своем Бобруйске! Чай он там жлекал с картошкой. И вот ведь занесло его в Газу, в это жуткое местечко, и он тут прекрасно себя чувствует. Мирославу Г. было обидно, что сам он неприкаян, как бездомный барбос, что в Париже его никто не ждет, кроме Ронсака. Евреям всегда лучше, чем русскому человеку. Да всем лучше! Зря, что ли, Машка, золотая Машка, едет в Тель-Авив, вместо того чтобы открыть салон красоты с массажем на Красной площади. Вот и говори потом: народ, народ! С одного края народа Машка, а с другой - он, князь Мирослав, с которым эта Машка не целуется даже за пятьдесят баксов. Во, приехали! А евреи сели в самолет и улетели в свой Израиль; на Россию им наплевать.
- Хаим, ты почему из России уехал? - спросил Мирослав.
- Ну почему... - не удивился вопросу Хаим. - Там все двоюродное, а здесь все-таки родное. Вот поэтому.
- Не жалеешь? - спросил Мирослав.
- Иногда, - сказал Хаим. - Редко. А в Газе вообще ни разу.
- Интересно... - сказал Мирослав Г.
- Может, вообще надо жить, как мы тут, - предположил Хаим. - Не знаю... Мне один сказал, журналист, там еще это было: вы все заварили, вы революцию устроили! Что ж вы, мол, теперь не каетесь?
- А ты внимания не обращай, - от души дал совет Мирослав. - Не бери в голову! Ты, что ли, ее устраивал, революцию? Мой один дед троюродный, или кто там, Кац его звали - так вот он устраивал, а я тоже каяться не собираюсь. Я-то тут при чем?
- А! - махнул рукой Хаим. - "Вы Христа распяли, вы такие-сякие. Кайтесь!"... Вцепился, как клещ. А мой отец маляр был, никого не трогал, а дед вообще раввин.
- Если б я подходил по линии матери, я б тоже сюда приехал жить, - с большой убежденностью сказал Мирослав Г.
Ему, действительно, казалось, что приехал бы. Вон Петухов же приехал, Глеб, хотя русак со всех сторон. Сидеть на пляже, под пальмой, есть банан. Страна - блеск. Это только евреи ворчат: жарко, и бензин дорогой, и арабы стреляют. Видно, отвыкли уже от той жизни, вот и ворчат. Ну стреляют! Так можно в армию пойти, если руки чешутся, или записаться в гражданскую оборону. Да местные и сами справятся, они вон какие шустрые.
- Тут баня-то есть, Хаим? - спросил Мирослав. - Парная? Держит кто-нибудь?
- Все тут есть, - сказал Хаим, расчерчивая. - Квас даже есть. Так и написано: "Квас", только на иврите. А что?
- Да я подумал - хорошо бы баньку открыть, если никто еще, конечно, не догадался, - объяснил Мирослав. - Малый бизнес.
- Наши евреи до чего хочешь догадаются, - сказал Хаим с гордостью. -Ты даже себе представить не можешь.
Значит, с банькой не получится. Ну да Бог с ней, с банькой, от нее могли бы случиться всякие неприятности: то трубу какую-нибудь прорвет, то клиенты переберут по запарке и устроят скандал. Лучше просто сидеть дома, в саду. Журчит фонтан, растут пальмы и цветы. На столе, в тенечке, холодное пиво, соленая рыбка. Обязательно играет музыка, что-нибудь негромкое, душевное. Гуляет павлин по дорожке, хвост распустил и ходит. Между двумя деревьями - одно яблоневое, другое грушевое - натянут гамак, в гамаке качается Маша в прозрачных шальварах. И так идет время: день да ночь - сутки прочь... Все это зависит от Каца. Продастся Кац - будет и павлин, и Маша в гамаке. Продастся Кац - зачем тогда банька? Всякий нормальный человек в конце концов хочет вот этого: спокойная жизнь, стол накрыт, длинноногая Машка в гамаке. И время, шелковистое время, скользит, не царапая душу, от нуля к нулю. Всякий хочет, но не всякий признается. Кац, царствие ему небесное, хотел? Хотел наверняка! А мятежник, ищущий бури в тумане моря голубом, - вот он и есть настоящий сумасшедший, опасный тип: укусит, кинется с ножом. Это все коммуняки придумали, вбили совкам в мозги: смей, дерзай, обгоняй Америку по надою молока! И тех, кто дерзает не по протоколу, - тех в дурдом или на зону: дерзай, но не дерзи! Дерзай, но культурненько: держи дистанцию и руководящую партийную этику, гнида, не цапай!
Отступление о министре Попкове и партийной этике, 1962
Жил-был в некотором царстве, в небезызвестном государстве в недальние еще времена, а можно сказать, что и вовсе недавно министр культуры республиканского значения Попков. Жил он вообще-то припеваючи и приплясываючи, страшась лишь одного - чтоб не подсидели партийные недоброжелатели, и жарко мечтая о другом: перебраться как-нибудь из республиканского министерского кабинета в высочайший - союзный. Мечтать не вредно и министру, если, конечно, не вслух.
Под рукою министра Попкова расстилалось неохватное поле республиканской культуры: тут и нервные писатели, и строптивые художники, и угрюмые композиторы, - но и залихватские могучие хоры, и народные баянисты с балалаечниками, и цирки с дикими зверями, и даже ансамбль якутских бубнистов, получивший золотую медаль на международном фестивале в Париже. И никто, заметьте, из этих бубнистов не сбежал, вот что интересно... Помимо творческих кадров, включая патриотически настроенных якутов, володел Попков и производительным полезным потенциалом: фарфоровыми художественными заводами, фабриками музыкальных инструментов, щипковых, духовых и прочих. И вышивальные цеха числились в его хозяйстве, и мастерские глиняной игрушки. Много чего.
Сам Попков музыку не сочинял и не вышивал на пяльцах. Его путь пролег через рабочую среду, через комсомольские затеи. Заводской паренек, он своим примером подтвердил, что кухарка может управлять государством, а станочник командовать культурой. Впрочем, за станком, в промасленной одежке пролетария его никто не мог припомнить - то ли по незначительности положения, то ли по мелкости фигуры. Да это было и ни к чему. Куда важней и достоверней, что в теоретической статье в журнале "Коммунист" значилось черным по белому: в одном цехе с ним, Попковым, ковал чего-то железного нынешний член Политбюро Фрол Романович Козлов. Нет вопросов у матросов.
Даже перед лицом военного трибунала не признался бы Попков, что не помнит он никакого Фрола Козлова - товарища по заводскому цеху. Да и как его вспомнишь, если ни сам Попков, ни тем более Фрол Романович ни за каким станком не стояли и ничего не ковали, а вели важную политическую работу в комсомольском комитете. Причем, вполне возможный случай, Фрол Романович трудился в комитете совсем другого завода, в другом городе. А может, ни в каком комитете он не трудился, а сидел, играя на дудке, на печи в своей деревне. Кто знает достоверно, чем занимался член Политбюро в годы отрочества и боевой юности? Только те, кому положено знать. Это секрет, это государственная тайна. И - молчок.
Иногда, в час неподцензурной слабости, Попков задумывался: а сам-то он служил в заводском комитете, или это ему лишь мерещится? И так получалось, что, с одной стороны, вроде бы служил, а с другой - как бы и нет, не служил. И смех, и грех... Но час проходил, сомнения рассеивались.
Фрол же Романович Козлов такими тонкими сомнениями не маялся. С невообразимой высоты своего положения он оглядывал дольний мир под своим окном и миром этим оставался доволен. Он никогда не ломал себе голову политическими проблемами по той причине, что ломать было нечего: Фролова голова, сидевшая на широких крестьянских плечах, совершенно была не предназначена для умственных упражнений. Козлов знал об этой своей интересной особенности, ею дорожил и использовал ее с устойчивым успехом: вперед не забегал, рот использовал по прямому назначению - для приема пищи и пения песен в тщательно избранном кругу. С первого же часа каждого нового дня, сидя в парикмахерском кресле, он пребывал в приятном ровном настроении. Кресло, построенное по спецзаказу на секретном военном заводе, напоминало отчасти трон. Личный парикмахер, получавший надбавку к зарплате за полковничьи погоны, стоял перед хозяином и укладывал его ржаные волосья в нежные локоны и колечки. Голова, таким образом, получала изысканное ампирное оформление, которое могло бы служить предметом зависти среди коллег Фрола Романовича по Политбюро, если б все они были ровно такими же идеальными дураками, как он сам. Но никто ему почему-то не завидовал, и это тоже шло на пользу Фролу. Простота хуже воровства, а часто ведь как помогает в партийных карьерах.