С другими людьми Жан-Луи Ронсак охотно встречался, вглядывался в них своими внимательными серыми глазами, как вглядывался бы в представителей иной цивилизации, прилетевших в Париж из непроницаемой космической тьмы с дружеским визитом. Эти встречи способствовали тому, что Жан-Луи в конце концов пришел к твердому выводу: все русские без исключения страдают характерной для этого талантливого и необузданного народа формой безумия. Раздумывая над этим выводом, Жан-Луи не исключал, что заболеванию способствует специфический климат азиатских русских просторов, так замечательно описанных Бальзаком, а в особенности Дюма-отцом.
Очевидно, что и князь с труднопроизносимым именем, явившийся без приглашения, прибыл как раз оттуда, и это в значительной степени объясняет его поведение.
Зажав подмышкой потертый картонный бювар, Мирослав Г. Коробкович-Матусинский прогуливался по библиотеке и рассеянно поглядывал на корешки книг, в значительной части кожаные и тисненные старым золотом.
- Простите, ради Бога, что свалился, как снег на голову! - на дурном английском сказал князь и улыбнулся безмятежно. - Но мы все же встретились, и это главное.
Князь был одет в бесформенную спортивную куртку, не подходящую к случаю, и мятые коричневые брюки с пузырями на коленях. Выглядел он на пятьдесят-пятьдесят пять трудно прожитых лет, однако взгляд его сохранил если и не здоровую ясность, то совершенную беззаботность.
Услышав про снег на голове, Жан-Луи Ронсак чуть заметно нахмурился: он терпеть не мог, когда незнакомые ему люди говорили загадками. Кроме того, спортивная куртка с надписью "Adidas" на спине была тут явно неуместна. "При чем тут снег? - раздраженно подумал Ронсак. - Сейчас скажет, что хочет взять Эверест на велосипеде... Кто ж его все-таки подослал - Бонамур или Николь?"
- Садитесь, - сухо пригласил Ронсак, и сам опустился в тяжелое кожаное кресло. - Что вас сюда привело в такую рань? Вы ведь антиквар, не так ли?
- Антиквар - тоже, - охотно согласился князь. - Но прежде всего коллекционер, мы в этом отношении коллеги. Коллекционеры, знаете ли, это братство, наднация.
- И что же вы коллекционируете? - совсем уже холодно осведомился Ронсак.
- Угадайте! - игриво предложил князь, и Жан-Луи горько пожалел, что не хватит у него решимости немедленно выставить посетителя за дверь.
- Ну шахматы... - предположил Ронсак, вспомнив о странном увлечении русских этой головоломной игрой.
- Холодно! - воскликнул князь, и издатель нахмурился уже вполне демонстративно: ну вот, снег, теперь холод... - Я собираю картины! И у меня есть Кац! Тот самый!
- Какой? - уточнил Ронсак.
- Кац, Кац! - повторил князь Коробкович-Матусинский. - Который переписывался с Малевичем. Это у него Петров-Водкин позаимствовал "Красного коня".
- Переписка сохранилась? - с сомнением, но и с надеждою спросил Ронсак.
- Да уж поверьте вы мне! - почти бушевал князь в своем кресле. - Вы ее увидите - я уже дал задание нужным людям в России. Кац - это Атлантида, и я вам принес от нее ключ.
- А вы, мой друг, не... фантазер? - наклонившись к князю и отрывисто ударяя его кончиком пальца по колену, как по музыкальной клавише, доверительно спросил Жан-Луи.
Взглянув на хозяина свысока, Коробкович потянулся к потрепанному картонному бювару и открыл его. Из бювара, с белого с лимонной желтизною листа смотрела молодая женщина с неповторимо прекрасным лицом. Портрет был сделан пером, одной тонкой уверенной линией, прерываемой в нескольких местах пунктиром бисерных точек. Казалось, убери из контура хотя бы самую крохотную его часть - и весь рисунок необратимо рассыплется на глазах и обратится в горсточку черного праха у подножья листа.
- Двадцать четвертый год, вот тут написано, - сказал Коробкович. Видите? "Кац" и дата. Это же не хуже Модильяни! Вы когда-нибудь такое держали в руках?
- Какой же это Кац? - не сводя глаз с рисунка, сказал Ронсак. В его отменной памяти замелькали, как на экране компьютера, имена знаменитых русских авангардистов, но Каца там не было и близко. Может, мистификация, подделка?
- Матвей Кац - последний великий авангардист, - продолжал Коробкович. О нем забыли во всей этой кутерьме, но вот он появился, как Атлантида из моря.
- Да, действительно, такое может случиться в России, - согласно кивнул Жан-Луи Ронсак. - А что о нем еще известно?
- Его имя, - сказал князь, - встречается в истории русского авангарда вплоть до середины двадцатых годов. А потом - точка. Все были уверены, что его посадили, как Малевича... Он, говорят, был человеком со странностями.
- Все они были со странностями, - придвигая к себе бювар, сказал Ронсак. - И это, как вам известно, не помешало им стать теми, кем они стали... У него есть живопись? Как увидеть другие его работы? Что с ним вообще случилось?
- Что со всеми, - князь развел руки и вздохнул. - Он умер... Я прихожусь ему родственником, правда, довольно-таки дальним.
- А его семья? - спросил Ронсак. - Дети, внуки?
- Какая там семья! - беспечально сказал князь Коробкович. - Не было у него никакой семьи.
- Но как же так! - удивился Жан-Луи. - Он - Кац, а вы русский князь. Вот тут написано... - Двумя пальцами он вытянул из кармана куртки визитную карточку гостя.
- Ну и что ж! - махнул рукой Коробкович. - Меня это совершенно не волнует: я не антисемит.
- Я, в сущности, тоже... - сказал Жан-Луи Ронсак и немного помолчал. Но чем я могу быть вам полезен? Купить...
- Нет-нет! - живо возразил князь и бювар потянул к себе. - Я не продаю. Но давайте просто договоримся: все материалы, которые я раскопаю - а я раскопаю, уж поверьте вы мне! - лягут вот на этот стол. И вы, со всеми вашими возможностями, воскресите Каца, как Иисус Христос Лазаря. В первом ряду великих русских авангардистов появится еще один гениальный безумец. И потом, когда все встанет на свои места, уже можно будет продавать, продавать и продавать...
- При одном условии, - сказал Ронсак и с осторожностью опустил ладонь на бювар. - Оставьте мне это на временное хранение.
- Хорошо, - решил Коробкович. - Я согласен... Пишите расписку.
Нельзя утверждать, что антиквар Мирослав Г. Коробкович-Матусинский ни в каком родстве не состоял с художником Матвеем Кацем. Возможно, и состоял, был нашему, как говорится, забору двоюродный плетень. Так он ведь и князем, может быть, назывался не совсем беспричинно. Мало ли водилось на Руси измордованных, спившихся и проигравшихся в пух и прах родовитых ребят, чьи драчливые прародители выползли из лесов и слетелись из Орды, из овечьих степей! В незапамятные дни оставшиеся за окоемом времени, эти скорые на расправу молодцы верховодили в разбойных ватажках, набираясь там если и не ума, то боевого опыта и начальственной спеси, и вот оставили на память своим измельчавшим и обнищавшим потомкам занимательные истории и несдираемый титул. Так что, возможно, и Мирослав Коробкович-Матусинский был князь. Возможно.
Зато чаеторговец Рунькин определенно князем не был; в этом направлении все было ясно. Что же касательно женской линии, то Дора Григорьевна, жена архитектора Евгения Анисимовича Рунича, в девичестве носила, действительно, благородную среди евреев фамилию Кац. Благородную - но отнюдь не княжескую. Но и у Мирослава в роду, в третьем колене, затесался-таки какой-то Кац, к тому же Абрам: легкомысленная двоюродная бабка не устояла перед напором нахального нацмена. И тот Кац приходился племянником чаеторговцу.
Нетрудно догадаться, что пути нахального Каца и красивой бабки сошлись не на дворцовом маскараде. Бабка сочувствовала эсерам, а еврей и вовсе был бомбистом и скрывался в глубоком подполье. Знакомство случилось на какой-то тайной сходке с песнями, перетекло в любовь - и в результате появился на Божий свет Матвей Кац, будущий художник. Слухи о рождении младенца дошли и до Рунькиных, и до Коробковичей, однако судьба новорожденного, не говоря уже о жизни его родителей, нисколько не увлекала родню: и бомбист, и его подруга были кончеными людьми, отрезанным ломтем. Бабку, действительно, вскоре арестовали за хранение динамита, присудили к каторге, и она умерла от туберкулеза по дороге на Акатуй. Абрам Кац дотянул до революции, пошел в комиссары, но, не найдя с большевиками общего языка, переметнулся к батьке Махно и был изрублен в лапшу в случайной стычке под Кониками. О своих родителях Матвей, прошедший положенный всем нам срок детства среди знакомых, а то и вовсе чужих людей, сохранил теплые расплывчатые воспоминания. От рано пропавшей из жизни матери осталась в жестяной коробке из-под монпансье фотографическая карточка: белокурая красавица, чуть скуластая, с ямками на щеках. Отец не оставил ничего, даже портрета, и после гибели под Кониками продолжал жить в душе единственного сына безлико: его зрительный образ не сохранился, разве что в дебрях полицейских или чекистских архивов. Матвей от этого не испытывал сердечного неудобства, он представлял себе отца в разных видах, в каких только хотел, и часто его рисовал тонкими струнными линиями и отрывистыми пулеметными точками. После окончательной пролетарской победы над буржуями даже упоминание о махновце стало опасным: все ранние подвиги бомбиста не шли в зачет. Но Матвей в бесконечных опросных листках неуклонно называл отца революционным бойцом, что привело его в конце концов на берег Аральского моря, на самый обрыв жизни.