Он оттолкнулся от дверного косяка, глаза его потемнели, легкость и юмор, недавно обретенные, исчезли без следа с быстротой судейского молотка, опускающегося на стол.
— Я здесь для того, чтобы иметь доступ к моим бумагам в моем кабинете в моем доме, когда мне это понадобится. — Она посмотрела на свою свиту.
— Если бы я любила заключать пари, я бы поспорила, что именно сейчас его подбородок начал дергаться от тика.
— Не говорите глупостей, Софи. Если он думал, что от его тона она присмиреет, он сильно ошибался. Она направилась к двери, легко прошелестев длинными юбками, но, проходя мимо него, остановилась и подалась к нему.
— Вы слишком легко обижаетесь, — прошептала она. — Потешаться над вами — все равно что отнимать у ребенка конфетку. — Она вызывающе улыбнулась. Но когда она хотела проскользнуть мимо, он уперся ладонью в стену, преградив ей путь.
Она закинула голову и посмотрела на него, в ее карих глазах с зелеными крапинками появилось то выражение, которое он не раз видел в детстве. На одно лишь короткое мгновение она превратилась в маленькую девочку, в ту, которая когда-то, влюбленно глядя на него, ходила за ним по пятам. В девочку, которую он знал всегда. Не вызывающую. Не развязную. Просто Софи.
Но это мгновение прошло, маленькая девочка исчезла, а в глазах взрослой женщины, стоящей перед ним, появилось что-то, чему он не мог дать определения, и она сразу изменилась — точно актриса, скользнувшая в новый образ. Губы ее раскрылись. Взгляд переместился к его губам, и ему захотелось ее поцеловать. Не раздумывая, он протянул к ней руку и медленно провел пальцами по ее щеке. Он услышал, как она судорожно втянула воздух, словно этот простой жест выбил ее из колеи.
Он накрутил на палец длинную прядь ее волос и увидел, как она побледнела. И теперь он не знал, что делать — то ли удавить ее за несносное поведение, то ли целовать до тех пор, пока она не ослабеет в его объятиях. Но ему не пришлось принимать решение — или, скорее, совершать ошибку, учитывая троицу, что-то бормотавшую позади них, — потому что в кабинет вошел Конрад Уэнтуорт.
Софи стояла очень близко к нему, и только поэтому Грейсон заметил, что тревожное выражение на ее лице сменилось нежностью и обожанием.
— Папа, — прошептала она, словно время повернулось вспять и она снова стала ребенком.
Грейсон отошел, и она кинулась в объятия Конрада.
— Ах, отец!
— Старик крепко обнял ее, потом отодвинул дочь от себя и улыбнулся ласково, с любовью.
— Дай-ка я посмотрю на тебя. Ну разве ты не стала самой хорошенькой девушкой в наших краях? — Он взглянул на Грейсона. — Верно ведь?
Тот утвердительно кивнул,
Софи порозовела.
— Что же это такое? — спросил Генри, бросив вопросительный взгляд на Диндру. — Неужели мы покраснели?
Софи прижала руки к щекам, потом громко рассмеялась и отодвинулась от отца.
— Бостонские женщины могут краснеть от комплиментов не хуже красавиц юга. — Конрад откашлялся.
— Почему ты не дала мне знать, что приедешь раньше?
— Я хотела сделать тебе сюрприз — вполне невинный сюрприз, — оказавшись дома раньше срока.
— Кстати, о невинности. Софи, тебе нужно упаковать вещи. Ты не можешь здесь жить. — Он пренебрежительно оглядел ее свиту. — И я уверен, что твои… э-э… друзья с удовольствием переедут в отель «Вандом».
— Господи! — мелодраматически воскликнул Генри. — С этим домом сплошная путаница. Сначала здесь живет наш жестокий мистер Хоторн. Теперь мы. Может, пора разобраться?
Софи не обратила на него внимания
— Отец, что происходит?
Но Конрад с трудом оторвал свой недоумевающий взгляд от франтовато одетого человечка.
— Я собирался все тебе объяснить при встрече, но ты приехала домой раньше и лишила меня этой возможности.
— Объяснить — что? И где теперь живете вы все — и Патриция, и девочки?
— Я выстроил новый дом в престижном квартале. Очень красивое место. Тебе там понравится. — Он смущенно улыбнулся. — Разве я тебе не говорил?
— Нет, отец, не говорил, и какое это имеет отношение к «Белому лебедю»? Мистер Хоторн утверждает, что ты продал ему этот дом.
Софи внимательно смотрела на отца, и ее золотисто — карие глаза потемнели — так она была уязвлена, и Грейсон понял, что она молча умоляет этого человека сказать, что это все неправда. Затаив дыхание, она ждала от отца этих слов.
Конрад колебался, он обвел глазами комнату, прежде чем снова посмотреть на дочь.
— Да, принцесса, я сделал это. — Она замерла. Замерла как-то неестественно. Грейсон видел, что в золотистой глубине ее глаз вспыхнула страшная боль и мысль, что ее предали, и по причинам, которые он не понимал, этот взгляд он не мог вынести — ведь всего несколько минут назад Софи смеялась, шутила и радовалась тому, что она снова дома.
Сейчас он скажет ей о доме и о помолвке и все ей объяснит. Но вместо этого он сказал совсем другое.
— Как только что заметил вездесущий Генри, я живу в отеле «Вандом» и с удовольствием останусь там до тех пор, пока мы все не уладим.
— Уладим? — удивился Конрад.
— Да, Конрад. — Грейсон, не дрогнув, посмотрел в глаза старика. — Мы все это уладим.
— А как же прием?
Софи переводила взгляд с отца на Грейсона.
— Прием? О чем вы говорите? — Конрад величественно улыбнулся, уже забыв о недавнем смущении.
— Мы с твоей мачехой устраиваем большой прием в новом доме, чтобы объявить о вашей…
— О вашем возвращении домой, — прервал его Грейсон. Конрад хотел было что-то сказать, но промолчал, и лишь глаза его сузились от возмущения, а лицо пошло красными пятнами. Он был достаточно умен, чтобы не бросать вызов человеку более молодому — и более могущественному.
— Называйте это как хотите, но я могу только сказать, — наконец проговорил он, — что лучше все уладить поскорее. — Он многозначительно взглянул на Грейсона. — Прием состоится в следующую субботу.
«Мы все уладим, — подумал Грейсон. — Но не здесь. Не сейчас, когда в глазах Софи появилось это загнанное выражение».
Глава 4
Эммелайн Хоторн, жена Брэдфорда, мать Грейсона, Мэтью и Лукаса, протянула руку в белой перчатке и дала извозчику пятьдесят центов плюс еще пять на чай. Она немного посидела в экипаже, прижавшись чопорно выпрямленной спиной к потрескавшейся кожаной спинке сиденья. В это утро она уделила особенно много внимания своей внешности, надев шелковое платье персикового цвета и любимый белый, как снег, капор, отороченный мехом.
Прошло много лет с тех пор, как она выходила из дома одна, и понадобилось некоторое время, прежде чем она поняла, что извозчик не собирается помочь ей выйти.
Невоспитанность этого человека не вызвала у нее досады. Она даже улыбнулась, что вот она в городе и жизнь сталкивает ее с самыми разными людьми.
Но потом восторг ее поугас, когда по дороге к маленькому домику на южной окраине Бостона ее чуть не затолкали. Но даже это ее не обескуражило. Потребовалась вся ее храбрость, чтобы обмануть домочадцев и сказать горничной, что она нездорова и просит оставить ее одну. Брэдфорд пришел бы в ярость, если бы узнал, куда она направляется.
Однако гнев мужа бледнел в сравнении с неожиданным, тревожным чувством, которое потрясло ее месяц назад. Она поняла, что жизнь проходит мимо. В одно прекрасное утро она проснулась и задалась вопросом: что она делает? Мужу она не нужна — с тех пор, как принесла ему приличное приданое, позволившее ему возродить фамильное состояние Хоторнов. И ее дорогим сыновьям она тоже больше не нужна. Они были очень похожи на своего отца, три ее мальчика, и всегда отличались независимым характером. Брэдфорд хорошо постарался на этот счет. Страшно подумать, что бы он сделал, если бы увидел кого-то из них у нее на руках, когда они были маленькими.
Все это в прошлом, и в то утро, когда она проснулась и задалась вопросом, что она делает со своей жизнью, она вспомнила о годах своего девичества. О годах любви и веселья. Вряд ли в Бостоне найдется хоть одна душа, которая поверит в то, что когда-то Эммелайн любила скакать верхом по сельским дорогам и наслаждаться жизнью. Она не помнила, когда в последний раз кто-нибудь видел ее смеющейся или с распущенными волосами.