Это подсознательное актерство было весьма в духе Сендзина. Всю жизнь он строил из заранее продуманных до мелочей эпизодов, как из кирпичей, покрывая их штукатуркой воображения и фантазии, а потом обжигал в печах учения Кшира, адептом которого он был.
Что может быть лучше — и опаснее — чем рассказ об этой жизни в полутьме кабинета психиатра? Вроде как показываешь элитарный фильм для аудитории из двух человек.
— Демоническая женщина, — говорил теперь д-р Муку, — во многом представляется мне символом невинности.
— Невинности? — откликнулся Сендзин, невольно ухмыльнувшись. — Не могу себе представить, чтобы мой подследственный считал ее невинной.
— Ну, конечно же, он не может считать ее невинной, — объяснил д-р Муку. Это был маленький человечек, подвижный, как мячик, и, по-видимому, такой же упругий. У него было широкое, открытое лицо ребенка. Черные с проседью волосы, довольно длинные и все взъерошенные, будто после утреннего умывания доктор совал голову на пять минут в аэродинамическую трубу. Он носил старомодные круглые очки в металлической оправе, чудовищно увеличивающие его светло-карие глаза. — Она ему всегда будет казаться воплощением зла. В этом, в сущности, и заключается проблема.
Сендзин закурил.
— Как это так?
Д-р Муку пожал плечами.
— Очевидно, этот человек утратил связь с реальностью. Его органы чувств говорят ему только то, что он им разрешает говорить. Будто он надел на них фильтры. Будто жизнь представляется ему такой ужасной или такой сложной, что он может взглянуть ей в глаза только через фильтры собственного изготовления.
Сендзин внутренне усмехнулся: теория д-ра Муку, построенная на элементах лжи, маскирующейся под правду, и наоборот, которые он сам ему и подкинул, показалась весьма уязвимой. — Скажите, как Вы пришли к такому умозаключению, доктор?
— Все очень просто, — объяснил психиатр. — Для нас с вами образ демонической женщины, такой, как Киохима, не состоит из одних черно-белых тонов. — Д-р Муку усмехнулся. — Вернее сказать, из одних черных тонов. — Он сложил руки на своем толстеньком животике. — Сущность мифа о демонической женщине состоит в том, что для мужчины она воплощает в себе и его собственную мать, и мать его детей. Только сорвав с нее маску любящей и заботливой женщины, он видит лицо демона. — Тут д-р Муку многозначительно поднял палец. — Однако каждому психоаналитику известно, что и это лицо — не более чем маска. И, что самое интересное, эта маска является целиком делом рук самих мужчин. Это то, что он хочет видеть в женщине. Как правильно указывает Йокис Мишима, эта маска является отражением неутолимой сексуальной страсти мужчины.
Сендзин чуть не рассмеялся в лицо д-ру Муку. Знает ли почтенный доктор, какую чушь он несет? Нет, он слишком увлечен своей ролью учителя и целителя.
Но, чтобы не расстраивать его, Сендзин покивал головой, бормоча пустые слова одобрения и восхищения, которые обычно говорят своему сэнсэю. Д-р Муку считает себя знатоком психологии, и, во всяком случае пока, в интересах Сендзина поддерживать это его заблуждение.
Но, с другой стороны, нельзя оставить разглагольствования доктора вообще без критики.
— Извините, что прерываю Вас, — почтительно промолвил он, — но подследственный не кажется сексуально озабоченным.
— Это только пока, — глубокомысленно заверил его д-р Муку. — Вопрос времени, не более того. Человек, настолько одержимый идеей демонической женщины, конечно, должен прятать свою женофобию как можно глубже. Но обычно она рано или поздно выходит на поверхность в виде сексуального преступления.
— И что, он будет убивать? — спросил Сендзин.
— Убийство является слишком конкретным и необратимым фактором, чтобы насытить его страсть. Прежде всего, он должен уродовать свои жертвы, возможно, даже разными способами. Не исключено, что среди них будет и изнасилование.
Сендзин одобряюще кивал головой и улыбался. Но где-то под ложечкой у него похолодело. Д-р Муку классифицировал бы это ощущение как симптом нарастающего гнева. Но Сендзин знал, что это нечто иное. И что-то совсем не влезающее в умозрительные построения д-ра Муку.
Брэндинг лежал на скомканных простынях. В теле приятная тяжесть от желания, а на душе — легкость от неограниченной возможности его удовлетворения. Тело пока чувствует пресыщенность, но душа — нет. Сощуренными от яркого предвечернего солнца и похотливых мыслей глазами он смотрел, как Шизей вылезает из кровати.
На мгновение он увидел темный силуэт обнаженного тела — она шла мимо окна — и яркий свет вокруг него, напоминающий солнечную корону во время затмения. Теперь он понимал точное значение слова «лучезарная». Шизей повернулась, и косой свет залил ее тело янтарным медом. Ее светящиеся глаза — сейчас они в самом деле казались светлее затененного лица — пронзили его до самого сердца, и он почувствовал, что его буквально парализовало от возбуждения и ужаса.
Коттон Брэндинг не мог оторвать от нее глаз. Никогда прежде ему в голову не приходило, что один человек может иметь такую власть над душой другого. Одно дело — постепенно опутывать (потихоньку или решительно) паутиной своего влияния другого человека и подчинять его своей воле, и совсем другое — обнаружить себя самого в центре такой магнитной бури.
А затем совершенно неожиданно Шизей улыбнулась, и все протуберанцы ее могущества вдруг рассеялись, и вместо них опять сиял свет невинности и простодушного любопытства, так что Брэндинг даже усомнился, а отражались ли в этом лице темные и зловещие силы.
Шизей в одной лишь легкой накидке, покрывающей плечи, сидела в кресле с высокой спинкой с такой непринужденностью, словно она была полностью одета и присутствовала на деловом совещании. Ее руки лежали на подлокотниках кресла, и даже сейчас, когда их сбоку освещал сильный свет, он не видел на них не только волос, но даже пушка юности.
— Шизей, — позвал он, и она с улыбкой повернулась к нему лицом. Луч света скользнул по линии ее высоких скул, и создалось впечатление, что это не свет уходящего дня освещает девушку, а кисть художника заканчивает рисовать ее портрет.
А затем она повернула голову обратно, и теперь он видел нежный овал ее подбородка, впадинку на горле и между грудей как одну непрерывную линию. В этой позе было столько интимности, столько первобытной эротики, сколько порой не бывает даже в самом половом акте, который, как хорошо знал Брэндинг, может быть обезличенным, как стрижка в парикмахерской. В этой позе было что-то от тигрицы в джунглях, когда та открывает своему избраннику свою самую уязвимую часть тела. Вот смотри, как бы говорила она, я вся в твоей власти.
И в этот умопомрачительный момент Брэндинг понял, что он хочет эту женщину с такой страстью, какой никогда не чувствовал прежде.
Он вспомнил — будто вспышка граней бриллианта, повернутого к свету — эпизод из детства, который жил подо льдом его памяти все эти годы, хотя и приглушенный временем. Существование Шизей являлось живым отрицанием и пространства, и времени, — и в ее глазах он увидал свое прошлое, явившееся, как призрак на свадебный пир.
Он вырос в Бостоне, в районе Бикон-Хилл. Отец был крупным банкиром. Мать, Бесс, всегда приводила юного Коттона в трепет. Не имея возможности осуществлять контроль над мужем, она контролировала своих детей с такой свирепостью, что это навеки врезалось в их память.
Вынужденная считаться с велениями времени и своего мужа, она не могла быть верной (в полном смысле слова) пуританским традициям Новой Англии, — и это ее очень печалило. Она была богобоязненна — глубоко, почти до самозабвения. Брэндинг всегда с ужасом ждал воскресенья, когда мать таскала его в пресвитерианскую церковь, где заросшие бородой до самых глаз священники грозили притихшей пастве геенной огненной. Она заставляла его вновь и вновь читать Библию и запоминать наизусть целые отрывки оттуда.
Однажды, когда ему было уже тринадцать лет, мать вручила ему книгу. Она называлась «Чудеса невидимого мира», и ее автор был некий Коттон Маттер. Написанная в 1693 году, то есть через год после процесса над Салемскими Ведьмами, к которому был причастен сам автор, эта книга представляла собой весьма любопытное сочинение, в котором рассматривались проблемы сатанизма.