К тому времени, как Нанги поднял голову, Жюстина была уже готова.
— Нанги-сан, — начала она, поборов американскую привычку обращаться к людям по имени, — в прошлом мы никогда не могли найти общего языка.
— Не думаю, что это так, миссис Линнер, — вежливо возразил Нанги.
Чертова вежливость!
— И это, я думаю, сугубо по моей вине, — продолжала Жюстина. Она знала, что ей надо продолжать говорить во что бы то ни стало. Стоит ей замолчать, как она уже не соберется с мужеством закончить. — Я не понимаю Японии. Я не понимаю японцев. Я здесь чужая. Иностранка.
— Вы жена Николаса Линнера, — возразил Нанги, как будто этот факт был единственным, который мог оправдать ее земное существование.
ДА ВЫСЛУШАЙ ЖЕ МЕНЯ, НАКОНЕЦ! — хотелось ей закричать. Но она только глубоко вздохнула и сказала:
— Нанги-сан, я хочу учиться. На самом элементарном уровне. Я буду очень стараться.
Нанги, кажется, почувствовал себя неловко от такого самоунижения.
— Да что Вы, миссис Линнер! У Вас прекрасная репутация.
Жюстина не сдавалась:
— Я хочу измениться и стать своим человеком в здешнем обществе.
Нанги ответил не сразу. Спевка церковного хора закончилась. Был слышен легкий шорох и перешептывание расходящихся по домам детей. С левой стороны, в нише, зажигали свечи. Легкий шумок шел по церкви, как звук падающего дождя.
— Перемены, — вымолвил наконец Нанги, — часто бывают к лучшему, если им предшествовало серьезное раздумье.
— Я думала достаточно.
Нанги удовлетворенно кивнул головой.
— А Вы обсуждали это с мужем?
Жюстина вздохнула про себя. Печаль царапнула ее сердце.
— Мы с Николасом последнее время не очень-то разговариваем.
Нанги резко повернул голову в ее сторону и уставился на нее своим здоровым глазом. Человек западной культуры в такой ситуации спросил бы, а что, собственно, у них стряслось? Нанги сказал:
— Я и сам не имел возможности по-настоящему поговорить с ним. Он стал... немного другим. Врачи...
Тут Жюстина вздохнула уже вслух:
— В этом случае врач не поможет. Он говорит, что Николас страдает от какого-то послеоперационного синдрома. Мне кажется, что он совершенно неверно оценивает ситуацию.
— А что Вы о ней думаете?
— Право, не знаю, — призналась она. — Во всяком случае, я не уверена. Но мне кажется, что вечно подавленное настроение Николаса проистекает из того, что он не может, как прежде, заниматься своими боевыми искусствами.
Нанги невольно затаил дыхание. Господи, подумал он, — спаси и сохрани. Было предчувствие надвигающейся большой беды. Вроде как сумерки сгущаются над ним и его близкими.
— Вы уверены в этом, миссис Линнер?
— Да, — твердо ответила Жюстина. — Я видела его в спортзале. У него ничего не получается.
— Вы имеете в виду, v него какие-то неудачи физического характера?
— Нет, не думаю, что физического.
Нанги, кажется, поверил ей на слово, и во взгляде его Жюстина увидела самую настоящую боль.
Она чуть было не спросила: «Что с Вами?» — но осеклась.
— Мне кажется, у нас с Вами возникло одно подозрение, — сказала она.
— Возможно, — согласился Нанги. — Видите ли, миссис Линнер, в боевых искусствах нравственный аспект контролирует физический. Если ваше сознание не настроено должным образом, вы не сможете овладеть им. Людям западной культуры это трудно понять. — Он виновато улыбнулся. — Простите меня, я не хочу Вас обидеть. Но ведь Вы сами сказали, что хотите учиться. То, что я говорю, является основой основ боевых единоборств, в этом их суть.
Он помолчал немного, как будто собираясь с мыслями.
— Когда приходит новичок, желающий овладеть боевыми искусствами, его часто заставляют сразу же выполнять самые трудные задания. День ото дня он чувствует, что жизнь его становится невыносимой. Некоторые при этом бросают тренировки. Другие — те, кто потом сами становятся сэнсэями — овладевают трудной наукой терпения и скромности. Без этих качеств никаким из видов боевых искусств не овладеешь.
— Но моральный аспект тренировок имеет еще более важное значение, а в случае с Николасом он вообще становится самодовлеющим. — Жюстина отметила про себя, что Нанги назвал Николаса по имени, а не «Линнер-сан», и подумала, с чего бы это. — Видите ли, Ваш муж является одним из редких людей, которые овладели сложнейшей наукой, которая называется «ака-и-ниндзютсу». Он занимался теми аспектами этой древней науки, которые обращены к добру, и поэтому его называют красным ниндзя.
— Вы хотите сказать, что есть и другие формы ниндзютсу? — спросила Жюстина.
Нанги кивнул головой:
— Есть еще и черные ниндзя. Многие из них являются адептами школы Кудзи-кири, где их обучают, кроме всего прочего, черной магии. Сайго был типичным черным ниндзя.
— Ух! Меня до сих пор в дрожь бросает, как вспомню его гипноз.
— Еще бы! — Нанги теперь надеялся, что ее любовь к Николасу и знание его как личности, поможет ей понять то, о чем он теперь собирался рассказать. Он повернулся к Жюстине лицом, и — при этом освещении морщины и шрамы, оставленные войной, вырисовывались резче, чем обычно. — Николас освоил «гецумей но мичи», что в переводе значит «лунная дорожка». Это необычайное состояние души, которое для человека, обладающего им, является поддержкой и опорой в выполнении самых сложных вещей. Вы недавно сказали, что проблемы Николаса, по Вашему мнению, вряд ли имеют физическую основу и являются следствием перенесенной операции, не так ли?
Жюстина чувствовала, что страх закрался ей в грудь и свернулся там, как змея. Но в то же время она ощущала странную пустоту, будто эта змея не имела физических параметров, потому что они не существуют в мире, откуда приползла эта мерзкая тварь.
— Что Вы хотите сказать? — прошептала она.
— Если человек овладел «гецумей но мичи», — пояснил Нанги, — и если в один прекрасный день он пытается вызвать это состояние и обнаруживает, что не может этого сделать... — Он замолчал, будто не зная, как лучше закончить фразу. — Горечь такой потери, миссис Линнер, невозможно себе вообразить. Представьте себе, что Вы одновременно потеряли все пять чувств — зрение, обоняние, осязание, вкус и слух — и только тогда это может в какой-то степени сравниться с потерей «гецумей но мичи». Но только в какой-то степени. Это потеря еще горше. Гораздо горше.
— Не могу себе такого представить, — призналась Жюстина. — И Вы хотите сказать, что именно это происходит с Николасом?
— Только он сам может что-то сказать наверняка, миссис Линнер, — ответил Нанги. — Но я молю Бога, чтобы мое предположение оказалось ошибочным.
— После того, как Лью Кроукер потерял руку, — сказала Жюстина, — мне казалось, что Николас твердо решил навсегда оставить ниндзютсу. Что фаза его жизни, связанная с боевыми искусствами, кончилась.
— Она может кончиться, — тихо сказал Нанги, — только с самой жизнью. — Он сжал руки перед собой в молитвенном жесте. — Поймите, ниндзютсу — это не просто отрасль знания, которую каждый может освоить, если захочет. И это не игрушка, которую можно приобрести для забавы. И это, конечно, не занятие, которое можно забросить, когда надоест. Ниндзютсу тесно переплетается со всем образом жизни, интегрируется с ним. Раз войдя в твою жизнь, оно поселяется навечно.
Нанги опять повернулся к ней лицом:
— Миссис Линнер, Вы, без сомнения, слышали или видели написанным слово «мичи».
Жюстина кивнула.
— Оно означает путь или странствие.
— В каком-то смысле, — прибавил Нанги, — оно может также означать и долг. Поэтому, когда мы употребляем его в значении путь, то это такой путь, с которого можно сойти только в случае необычайной опасности. «Мичи» фактически есть странствие по жизни. Раз начавшись, оно необратимо.
— Но ведь всякий волен переменить свою жизнь.
— О да, — согласился Нанги, — но только в пределах «мичи».
На сердце Жюстины легла свинцовая тяжесть. — Вы хотите сказать, что раз Николас выбрал путь ниндзя, то это на всю жизнь?
— Пожалуй, правильнее будет сказать, что это ниндзютсу выбрало Николаса, — лицо Нанги еще более посуровело. — И если это так, то карма Николаса все еще не исчерпана.