— В постели так холодно без тебя. Мне снилось, что в доме поселился снежный буран. Я открыла глаза и увидела, что я одна.
Нанги улыбнулся в полутьме. Он привык к ее поэтической манере изъясняться. Уми — человек искусства, бывшая танцовщица, и какое бы средство для выражения своих мыслей она ни выбирала, всегда получалась масса подтекстов.
— Я не хотел тебя будить, — сказал он, понимая, что слово «буран» следует понимать как душевное волнение.
Не без торжественности она возложила свои руки ему на голову. Имя ее, Уми, означает море, и этим жестом она обычно его успокаивала, как бы опуская вниз, в водную колыбель человечества, в тихую прохладу вечного сумрака, где можно отдохнуть и подумать.
Нанги задумчиво проговорил:
— Музыку, которая в душе звучит, другой не слышит. И ты — та музыка.
Лицо Уми было совсем рядом.
— Это из книжки стихов Т. С. Элиота, которую ты мне подарил, когда мне было пятнадцать лет. Никто из западных писателей не поражал меня так, как он. В нем много света.
Это очень характерно для Уми, подумал он. Она ничего не забывает. Хотя ей сейчас только двадцать пять, но она втрое умнее ее сверстниц. Она ученица, которая доросла до учителя, даже не заметив, как это произошло. И что еще характерно для Уми, так это ее способность воспринимать самую суть любой философии на глубинном уровне и преломлять в своей душе, обогащая ее и расширяя собственные мифотворческие возможности. Она была сэнсэем мифа, мистики и даосизма.[11]
Уми взяла его руки в свои. Нанги чувствовал тепло, исходящее от ее ладоней, как застигнутый холодной ночью путник чувствует тепло света, струящегося из окна одинокой хижины, на которую он набрел.
Она так прекрасна и лицом и телом. Стройная, грациозная, сильная, как молодое деревце, которому не страшны ни ветры, ни дожди, ни снега.
— Тьма спустилась на землю, — говорила Уми, сжимая каждый из его пальцев по очереди. — Пустота и хаос. Зашатались устои мира. Женщина-Паук подает свои голос из ночи, и земная ось начинает качаться. Лед наступает.
Нанги знал, что она рассказывает ему миф американских индейцев хопи о гибели Второго Мира, на который Женщина-Паук наслала вечный лед своей Песней Творения. Обитатели этого мира сами навлекли на себя гибель своей греховностью.
Женщина-Паук подает свой голос, потому что зло в людских сердцах неистребимо. Вот что хотела сказать Уми. Нанги почувствовал, что у него мурашки пробежали по телу. Необычайно злобный враг избрал своей мишенью Николаса. Страх заполнил сознание Нанги. Он хотел помолиться Богу, но не мог. Его собственные грехи лишили его силы. С ужасом он почувствовал, что так же бесполезен, как и Николас. Раньше ему казалось, что утеря им веры — следствие того, что он отброшен в сторону какими-то стихийными силами. Теперь он понял, что он в эпицентре действия этих сил.
Великий Боже, думал он, не дай нам погибнуть.
Будто прочитав его мысли, Уми сказала: — Хотя Путь Вещей известен, зло живет вопреки ему, будто противопоставляя ему собственную мудрость.
Под Путем Вещей она имеет в виду «дао», перекликающееся с учением Гераклита. В знаниях древних молено черпать силы, думал Нанги. От мыслей о Гераклите он перешел к «Искусству войны» Сун Цзы, а затем и к «Учири» Ягйу Муненори — умственной установке, к которой следует прибегать, когда тебя загнали в угол. В такие мгновения твой меч и твой ум должны быть едины. Синтез материи и духа: «дао».
Так он победил хаос, порожденный в нем страхом, и заставил себя вернуться к действительности. С одной стороны, Николас стал белым ниндзя. С другой стороны, его партнерские узы с Николасом поставлены под угрозу происками «Нами» и ее эмиссара Икузы. Интересно, это две разные атаки, за которыми стоят не связанные друг с другом силы, или же это нападение одного врача, но с двух направлений?
Паранойя или правда? Серебряный свет луны заливал Нанги, само море дышало рядом с ним, и он знал, что надо найти ответ на этот вопрос.
На следующий день Николас отправился к врачу. Он поехал поездом, потому что опасался сесть за руль в его состоянии и уж, конечно, не мог попросить Жюстину отвезти его в город, хотя в глубине души ему этого и хотелось.
Он переговорил с Нанги по телефону, коротко проинформировав его, что едет к врачу, и, в зависимости от того, как он будет себя чувствовать после этого визита, он, может быть, придет на работу. От сочувственного голоса Нанги у Николаса все скулы свело, и он должен был стиснуть зубы, чтобы не бухнуть чего-нибудь ненароком. Тоже плохой знак.
Утренний туман стелился по зеленым склонам гор. Пейзаж, и без того достаточно смазанный из-за скорости поезда, теперь был и вовсе скучным. Николас устало закрыл глаза.
Тихое постукивание колес успокаивало, далекий свисток локомотива будил ностальгические воспоминания о юности, которая прошла здесь, в Японии, в те годы, когда страна постепенно справлялась от позора поражения в войне и перестраивалась по образу и подобию Соединенных Штатов.
Тихая песня колес напоминала колыбельную, которую ему напевала мать, когда укачивала маленького Николаса в их коротких путешествиях поездом. Они часто ездили навестить тетю Итами. Чеонг считала Итами сестрою, хотя фактически она была всего-навсего сестрою ее первого мужа — японского офицера, убитого в Сингапуре во время войны. Там же Чеонг встретила полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Он спас жизнь Чеонг, а потом и полюбил.
Время тревог, такое далекое. Но для Николаса, который так часто слышал рассказы о нем, оно было необычайно близким. Это своего рода талисман, с помощью которого он побеждал отчаяние, когда оно начинало овладевать его сердцем.
Но сейчас этот талисман не помогал. Беспокойство и гнев переполняли Николаса. Он хотел бы быть спокойным и терпеливым — таким его всегда хотела видеть мать — во время разговора с врачом, чтобы разобраться, что же все-таки случилось с его памятью. Он отлично понимал, что нельзя в его положении делать поспешные умозаключения, но сейчас, сидя в прохладном кондиционированном купе, он чувствовал, что уже дрожит от еле сдерживаемого гнева. Значит, он уже сделал умозаключение, даже не успев поговорить с врачом.
Токио был окутан серебристо-серым туманом, вытравившим красные, синие и зеленые краски неоновой рекламы до цвета золы. Небоскребы, подрубленные у основания, казались обесцвеченными и корявыми, как стариковские гнилые зубы.
Офис д-ра Ханами располагался на двадцатом этаже одного из таких небоскребов, где было, казалось, все необходимое для жизни, даже зимний сад и крытые плексигласом дорожки для прогулок. Перед дверью с полированной бронзовой табличкой торчало три черно-белых камня посреди моря мелкой гальки: традиционный японский сад камней.
Около получаса Николас ждал приема, сидя на мягком диване с темно-серой обивкой, вокруг которого под нужным углом располагались мягкие кресла такого же цвета, а напротив — серый стол регистратора. На стенах висели две современные литографии — грубое подражание традиционной японской гравюре по дереву. На них образы Японии комбинировались с образами Запада: статуя Свободы, одна из первых моделей «Форда», гамбургер, с которого капает томатная паста. Николасу литографии не понравились.
Он встал и нервозно направился к окну. Сквозь полосы жалюзи — тоже серого цвета — он попытался рассмотреть лицо большого города. Улиц не было видно: нижнюю часть стекла туман покрыл тонкой пленкой влаги. Он перевел взгляд повыше, на узкий каньон между рядами зданий. Лампы дневного света в окнах ближних небоскребов просвечивали сквозь эту пленку яркими белыми пятнами, будто дюжина газосварщиков включила свои горелки.
Николас услышал, как его вызывают в кабинет.
Д-р Ханами был маленький, подвижный человечек лет пятидесяти. Холеные усики, ежик седых волос, блестящий от бриолина, медицинский халат, надетый поверх щегольского костюма. В кабинете висел сигаретный дым.
Сделав последнюю затяжку, доктор вдавил окурок в переполненную пепельницу и жестом попросил Николаса садиться. Он пунктуально выполнял просьбы Николаса не курить в его присутствии, но как-то не придавал значения тому факту, что обычно им приходилось общаться сквозь дымовую завесу. Вернувшись после очередного визита к д-ру Ханами, Николас сразу же снимал с себя все белье и бросал его в корзину для стирки.
11
Даосизм — философско-религиозное учение о «дао», или «пути вещей», возникшее в Китае в VI — V веках до н. э. Основоположником считается Лао Цзы.