Никто не может дать ему избавление от «широ ниндзя», потому что это есть состояние психики, изменить которое он может, только излечившись сам. Тем не менее, он уже замечал, что постепенно восстанавливает технику владения боевыми искусствами. Значит, излечение продвигалось.
— "Широ ниндзя" — это одно, — говорил Канзацу однажды после тренировки, рассматривая его шрам на голове, — а твое состояние — это совсем другое.
— Почему? — спрашивал Николас. — Главный симптом «широ ниндзя» — потеря памяти.
— Все это так, — сказал Канзацу. — Но твоя проблема заключается не в потере памяти, а в невозможности добраться до нее. Акшара уже начала освобождать твой дух, но полное владение ниндзютсу, а особенно — «лунная дорога», все не возвращается. Поэтому я полагаю, что в твоей болезни есть и органический компонент.
— Вы хотите сказать, что возможность вернуть память блокируется физическими причинами?
— Вот именно. Я полагаю, что-то с тобой сделали во время операции.
Холодок пробежал по спине Николаса.
— Вы хотите сказать, что хирург отрезал что-то там такое, что не следовало? — Предположение, что какая-то частица его мозга навсегда утратила возможность функционировать нормально, испугало его.
— Нет, не то, — мгновенно ответил Канзацу, как будто ожидая, что тот выразит такое опасение. — Вероятность утраты именно той части мозга, которая ответственна за память таких специализированных вещей, настолько незначительна, что ее можно не принимать в расчет. — Канзацу сидел совсем неподвижно. Его глаза были похожи на пару черных воронов на скошенном осеннем поле: что-то в них было одновременно и грустное, и впечатляющее, — Но что-то в ней преднамеренно нарушено. Вот о чем я говорю. — В напряженном молчании Николас слышал стук собственного сердца, в ушах гремела оглушающая симфония страха. — Но хирург... — Возможно, он не сам это сделал, — перебил его Канзацу, — но причастность его к этому не подлежит сомнению. — Николас вспомнил выражение лица залитого кровью д-ра Ханами, его все переломанное тело, лежащее на тротуаре. — Хирург, который оперировал меня — сказал он, — был выкинут из окна своего кабинета. — И затем Николас рассказал Канзацу все, начиная с момента, когда д-р Ханами произнес свой приговор, кончая нападением на него тандзяна в кабинете доктора полгода спустя.
— Ну вот, теперь все становится на свои места, — сказал Канзацу. Он достал анатомический атлас, открыл его на странице, где были изображены полушария мозга. — Давай начнем все по порядку. Как ты мне сам сказал, твоя опухоль находилась около второй, темпоральной извилины. Вот здесь. Это как раз над ребром желудочка мозга. — Он указал на рисунок.
— Тандзян знал, что человеческий мозг представляет из себя нечто подобное компьютеру, где миллиарды функций сосредоточены в особых ячейках. Некоторые участки мозга, например, ответственны за механизмы памяти. Эта область невелика. Она находится как раз в районе этого ребра желудочка. Анатомы называют его гиппокампусом.
— Но моя опухоль была как раз выше гиппокампуса, — возразил. Николас. — Возможно, скальпель д-ра Ханами просто чуть-чуть ошибся, резанув немного вбок и выше.
— Такого быть не может, — сказал Канзацу. — Этот участок мозга настолько ниже того места, где была твоя опухоль, что я не верю, чтобы квалифицированный хирург мог случайно задеть его скальпелем. Нет, это было сделано нарочно.
Канзацу полистал книгу, нашел комментарий к таблице.
— Гиппокампус является главным хранителем памяти, потому что его клетки богаты молекулами особого вещества, которое ученые называют рецептором метил-аспартита, потому что этот препарат используется для обнаружения этого таинственного вещества, накапливающего и кодирующего информацию. Оно функционирует лишь в том случае, если нейроны могут свободно соединяться. Но если помешать этому контакту, механизм памяти нарушается. Именно это и происходит с тобой, но нельзя назвать это потерей памяти.
— Так что же происходит со мной? — спросил Николас.
— Я могу высказать предположение, — ответил Канзацу. — Однако основанное на научных знаниях. Мне кажется, что когда твой хирург удалял опухоль, в твой гиппокампус была внедрена чешуйка органического происхождения, покрытая препаратом, тормозящим работу рецептора метил-аспартита.
— Но почему не все функции памяти нарушены, а только те, что связаны с ниндзютсу?
— Точно так же, как человеку удается затормозить, то есть ослабить боль только в тех точках, где эта боль возникает, так и здесь торможение коснулось больше всего той памяти, которой ты больше всего дорожил. Ты ведь вбил себе в голову, что ты белый ниндзя и больше всего боялся забыть свое искусство, — объяснил Канзацу. — Но думаю, что тебе будет трудно, если не вовсе невозможно вспомнить сейчас также некоторые наиболее глубоко спрятанные в памяти и дорогие эпизоды детства.
Николас попытался. Действительно, он не смог вспомнить многих моментов. Было неприятное ощущение, что воспоминания эти у него есть, только он не может до них добраться и вытащить на свет Божий.
Николас беспомощно потряс головой.
— Но д-р Ханами не мог этого сделать. Это мог сделать только дорокудзай. С другой стороны, остается непонятным, почему доктор позволил ему это сделать?
Канзацу кивнул:
— Все верно. Но почему ты не можешь предположить, что на доктора было оказано давление? Возможно, он был вынужден позволить тому человеку покопаться в твоем мозгу.
Николас опять подумал, потом спросил:
— А мог ли тот тандзян, что напал на меня, обладать соответствующими хирургическими навыками?
— Вполне, — ответил Канзацу. — Ты же сам, будучи ниндзя, многое знаешь относительно человеческого тела и работы человеческого сознания.
— Я никогда не смог бы ввести частицу отравленной ткани в определенный участок головного мозга человека.
— И слава Богу! Ты же не дорокудзай. У тебя нет такого сатанинского презрения к человеческой личности.
Канзацу знал толк и в травах, и в лекарственных порошках. Приготовленное им противоядие, долженствующее постепенно нейтрализовать внедренный в ткань головного мозга препарат, тормозящий работу гиппокампуса, вместе с усиленной работой Николаса над собой через освоение акшара — надо было вытравить в сознании ощущение, что он белый ниндзя — скоро дали результаты. Понять, как трудно изучать акшара, может только тот, кому приходилось учиться говорить или ходить заново: вроде так просто, но, одновременно так трудно. Сознание Николаса было как чистая страница, готовая для того, чтобы заполнить его знаками. И вот акшара трудилась для него, заполняя эту страницу письменами.
Как ни странно, его лучшим союзником в этом оказалось его тело, а не дух. Оно было так натренированно, что выполняло любые требования акшара, и скоро к Николасу вернулись и его молниеносная реакция, и чудовищная выносливость.
И вот однажды, поднимаясь на свою Немезиду, на скалу Черный Жандарм, он почувствовал, что его тело становится и тяжелее, и легче одновременно. Будто оно погрузилось в материал, из которого сделана скала, и растекается по его мельчайшим трещинкам. Он слился со скалой, и теперь его даже ураган не смог бы с нее сбросить. И в то же самое время он почувствовал, что его дух свободен, что он парит, как горный орел. Вот она, «лунная дорога»! Он вспомнил это ощущение: его дух и его тело снова едины. Сила переполняла его. Больше он не «широ ниндзя».
Чувство освобождения так ударило в голову Николасу, что он закинул назад голову и крикнул что-то ветру, замахал руками облакам. Хаос образов, переполнявших его разочарованное сознание, куда-то исчез, сменившись ощущением гармонии.
Следы на пшеничном поле, голоса памяти. Он проходит под лунной аркой в замке Киоки.
— ЧТО СКАЗАЛ ГОЛОС? — спрашивал Канзацу. НЕ ПОМНЮ, — отвечал Николас. БЫЛ ЛИ ЭТО ГОЛОС МОЕГО БРАТА? — НЕТ, НЕ ЕГО. НО ИСТОЧНИК ГОЛОСА БЫЛ БЛИЗКО. Как близко? Акшара дала ему ответ: очень близко. И теперь голос опять говорил с ним, и он понимал каждое слово. Это был его собственный голос, произнесший слово ВРЕМЯ. Как бой дедовских часов, как удары далекого колокола", как тень, появляющаяся из тумана. ВРЕМЯ УЧИТЬСЯ, ВРЕМЯ ПОСТИГАТЬ, ВРЕМЯ ЖИТЬ. В ЭТОМ НАЧАЛО И КОНЕЦ ВСЕГО: СТРАХА, СМЯТЕНИЯ, СМЕРТИ.