Так окружали смерть и плакали пред нею
И молодость моя, и силы юных лет,
И вы, пустынные и гордые мечтанья,
Которым сам еще я не нашел названья,
Которым, может быть, названья в мире нет,
И ты, мой гордый дух, как раб склонив колени,
Пред бледным призраком униженно рыдал,
Напрасные мольбы! Молчал суровый гений.
За жертвой он пришел и жертвы молча ждал.
Всю зиму про весну врачи мне говорили,
И вот весна пришла — последняя, увы!
Уж вешних вод ручьи окрестность испестрили,
Осины зацвели, лишенные листвы.
Кудрями мягкими обвесились березы
И розовым пятном пестрят угрюмый бор,
И в шелк разряженные лозы
Глядятся в зеркало озер.
Уж аист прилетел и, вёдро предвещая,
Возобновил гнездо на вербе вековой,
И утро целое, деревню озирая,
Застыл и думает — иероглиф живой.
Уж озимь сизая коврами разостлалась,
Чернеют вдалеке изрытые холмы,
И травка свежая пугливо попыталась
На небо ясное взглянуть из душной тьмы.
И вот с покатости, открытой ласкам юга,
Лазоревый цветок мне закивал вдали, —
Улыбка первая измученной земли
На ласки жгучие вернувшегося друга…
А время шло, и стал я привыкать, печальный,
К немому спутнику моих немногих дней.
Тогда в ночной тиши какой-то голос дальний
Мне начал слышаться все ближе, все ясней.
— Не бойся, он шептал, ты смерти неизбежной.
Не днями жизнь долга, не днями коротка.
И если суждено тебе прожить века,
Ты проживешь.
И вновь шептал тот голос нежный:
— Я смерть твоя, но верь: я не враждебный дух.
Мое дыхание — дыханье бури близкой.
Безмолвно перед ней тростник склонится низкий,
Но великан лесной, лишь вихорь гордый слух
Встревожит, сам ему ответит вихрем новым
И голоса стихий стенанием суровым
Победно заглушит, и дрогнет грудь земли,
Когда он мощь свою покажет, дерзновенный.
Откликнись так и ты. И, мир оставя бренный,
Иной нетленный мир создай и насели
Детьми своей мечты, бездомными доныне.
И этот новый мир, как древних дней ковчег,
Воздвигни на такой заоблачной вершине,
Чтоб волны вечности, свершая быстрый бег,
Ступени гордые с покорностью лизали.
Ты жертва вечности. Так вечное твори.
Что мертвые тебе уста ее сказали,
То голосом живым ей громко повтори.
— Я буду музою твоей необычайной,
Отвагой мрачною слова твои зажгу.
На каждом я из них поставлю знак свой тайный
И покорять сердца людские помогу.
И верь: средь слов земных, то робких, то мятежных
Твой голос не замрет. Как перекатный гром.
В котором слышится простор небес безбрежных,
Он будет возвещать земле о неземном.
Так мне шептала смерть. И пламя вдохновенья
Все чаще с этих пор горит в груди больной.
Мечты и образы теснятся предо мной:
«И я, и я хочу спастись от тьмы забвенья».
О, как душа полна! Как ветка зрелый плод,
Она, отцветшая, роняет эти песни.
Вокруг меня весна ликует и цветет,
И травка каждая мне говорит: воскресни…
МОРЕ
Недолго, о, море, в немом упоенье
Томился я тайной твоей красоты,
Внимая груди твоей мощной биенье,
Следя твои страстно-живые черты.
В последний я раз над далеким заливом
Сегодня сижу в забытьи молчаливом.
Синей, чем лазурь, и светлей, чем хрусталь,
Сверкает-колышется водная даль.
Кругом разбегаются серые скалы,
Глубокое небо горит над водой.
Мой взор, опьяненный, от блеска усталый,
Прикован их нежной и смелой игрой.
Гляжу — и восторгом, и странной заботой
Душа, замирая, кипит и растет.
Мне грустно невольно… Разгадки чего-то
Я жду от утесов и блещущих вод…
Я силюсь постигнуть их отблеск случайный,
Как будто бы трепет живой красоты
Такая ж мучительно-строгая тайна,
Как истины бледной немые черты…
Но вот учащается моря дыханье.
Усилился ветер. Лазурь бороздят
Сребристые гребни. Вон чайки скользят,
И снежно пушистой груди трепетанье
Так мягко сливается с дрожью воды.
Вздымаются волны с верхушкой зеленой
И гордо, и стройно, как войска ряды,
Войною на берег идут отдаленный.
Подходят. Вот недруг. Погибель близка.
И волны, от ужаса мигом седея,
В предсмертном порыве летят на врага
И падают с воплем. Вослед, свирепея,
Другие приходят — и гибнут. Кругом
Разносится битвы неистовый гром.
«Снежные главы Кавказа мерещатся в небе лазурном…»
Снежные главы Кавказа мерещатся в небе лазурном
Бледной гирляндой, далеким воспоминаньям подобны.
Видно сквозь дым золотистый, как холмы, сомкнувшие берег,
Мелким кудрявятся лесом и делятся мраком ущелий.
В сети полдневных лучей затих городок живописный,
Здесь кипарисом рисуясь, там белым кичась минаретом.
Парус вдали розовеет — и все: отдаленные горы,
Холмы, леса и ущелья, и город, и розовый парус, —
Все они внемлют, как море, лазурно-зеленое море,
Мощным гекзаметром оду поет и поет непрерывно,
Оду о силе Господней, оду о днях мирозданья…
ВЕЧЕР
Река зарею пламенеет,
Смягчая блеск ее цветов.
Завеса мглистая темнеет
На дальней зелени лесов.
Горят холмы, но дымкой синей
Уже ползет кой-где туман.
Свой путь лазурною пустыней
Замедлил тучек караван.
Рожок и колокол протяжный
В заснувшем воздухе слились.
Из тьмы садов струею влажной
Благоуханья донеслись.
И солнце скрылось… Со вселенной
Скользит блистающий убор,
И наготы ее священной
Страшится дух и жаждет взор.
«Когад свершился круг творенья…»
Когда свершился круг творенья
И от Господня дуновенья
Согретый прах вздохнул впервые,
И человек глаза живые
Раскрыл, сияньем ослепленный, —
Над ним с любовью наклоненный,
Бог пролил слезы умиленья.
И эти слезы не пропали —
Они пролились и ниспали
Глубоко в душу человека
И в ней скрываются от века,
Как жемчуг скрыт в мятежном море.
Их вызвать вновь не может горе
И радость вызовет едва ли.
Лишь только в редкий миг и краткий,
Когда, восторг почуяв сладкий,
Художник тайно созидает
Или герой, любя, страдает, —
Те слезы дно души покинут,
Волною медленной прихлынут
И очи обожгут украдкой.
Блеснут и скроются в мгновенье.
Но долго, долго умиленье
Волнует чувства и покоит.
И целой жизни миг тот стоит,
Когда душа, преобразившись,
От бренных уз освободившись,
Вновь чует Божье дуновенье.
ПЕРВАЯ ГРОЗА
То было в день грехопаденья.
С мечом пылающим явился серафим,
И грешная чета бежала перед ним
Чрез рая светлые селенья.
И вот уже врата. В последний раз
На рай потерянный жена и муж взглянули.
В сияньи дня холмы пред ними развернули