Плотный коренастый человек со стянутыми в кудрявый конский хвост волосами протянул книжку для подписи.
— Барри Колкер. Люблю ваше творчество.
Она подписала книжку и протянула обратно, даже не взглянув ему в лицо.
— Что вы делаете после чтения? — спросил он.
— У меня рандеву, — сказала она, протягивая руку за следующей книжкой.
— Тогда после, — сказал он.
Мне понравилась его самоуверенность, хотя он был не в ее вкусе — пухлый, темноволосый, одетый в костюм от Армии спасения.
Конечно, мать предпочла застенчивого блондина намного моложе себя, который тоже хотел стать поэтом. Он и отправился с нами домой.
Лежа на своем матрасе, вынесенном на балкон, я ждала, когда он уйдет. Густела вечерняя синева, все еще сохраняя оттенки индиго, словно невысказанную надежду. За приоткрытой балконной дверью мать шепталась с блондином. В воздухе пахло духами особой марки, купленными в Литтл Токио,[3] — дорогие, ни единой сладкой ноты, запах древесины и зеленого чая. В небе зажглась пригоршня звезд. Ни одно созвездие над Лос-Анджелесом не соответствовало своему названию, и я соединяла звезды по-своему: вот Паук, вот Волна, вот Гитара.
Когда он ушел, я перебралась в комнату. Мать сидела на кровати в белом кимоно, скрестив ноги, и писала в блокноте чернильной ручкой, макая ее в бутылочку.
— Никогда не позволяй мужчине оставаться до утра, — сказала она мне. — Рассвет набросит свой покров на магию любой ночи.
Магия ночи. Звучит заманчиво. Когда-нибудь и я буду приводить любовников, а потом писать стихотворение. Рассматривая веточки белого олеандра, поставленные ею утром на кофейный столик, — три соцветия, представляющие небо, человека и землю, — я думала о голосах ее любовников в темноте, об их приглушенном смехе, о запахе духов. Потрогала цветы. Небо. Человек. Я чувствовала, что стою на пороге чего-то, какой-то тайны, неуловимой дымкой окутавшей меня, и ее постижение вот-вот начнется.
Все то лето я ходила вместе с ней в журнал. Она никогда не успевала вовремя записать меня на какой-нибудь летний отдых, а о летней школе я сама никогда не заговаривала. Сама по себе школа мне нравилась, но попытки найти свое место среди других девочек были мучительны. Девочки моего возраста были совершенно иными существами, со своими делами и заботами, чужие и непонятные, как племя догонов Мали. Седьмой класс был особенно тяжелым в этом смысле, и я все время ждала, когда можно будет снова вернуться к матери. Мастерская «Синема сцен» с ее чернильными ручками, каруселью цветных карандашей, листов ватмана, аппликаций, тангирных сеток, отвергнутых заголовков и фотографий, которые можно было клеить на бумагу и составлять коллажи, была моим раем. Мне нравилось, как вокруг разговаривают взрослые: они забывали о моем присутствии и говорили удивительнейшие вещи. Сегодня журналистки обсуждали с оформительницей Марлен роман издателя и редакторши журнала.
— Еще одно безумие на фоне Санта-Ана, — сказала мать из-за монтажного стола. — Носатая доска с хохлатым чихуахуа. Это выше гротеска. Что же делать их детишкам — клеваться или тявкать?
Все рассмеялись. Одна моя мать говорила вслух то, что другие могли лишь думать.
Я сидела за пустым монтажным столом рядом с аппликациями матери, рисуя свет, который жалюзи резали на ломтики, словно сыр. Было интересно, что мать скажет дальше, но она снова надела наушники, как бы ставя точку в конце предложения. Так она клеила свои аппликации, слушая экзотическую музыку и делая вид, что она далеко, в каком-то благоухающем царстве огня и теней, а вовсе не сидит за монтажным столом в редакции журнала о киноиндустрии, клея на бумагу актерские интервью за восемь долларов в час. Мать сосредоточилась на движениях модельного ножа.
Вытянула длинные полосы бумаги, пристающие к лезвию.
— Вот я снимаю их кожу, — сказала она. — Кожу бездарных бумагомарателей. Я сажаю ее на журнальные страницы, рождая чудовищ бессмысленности.
Журналистки натянуто рассмеялись.
Никто не заметил, как вошел Боб, издатель. Я быстро опустила голову и взялась за чертежную линейку, будто у меня какое-то важное дело. По поводу моих появлений на работе вместе с матерью он ничего не говорил, но Марлен, оформительница, велела мне «летать пониже, подальше от радара». Он никогда не замечал меня, смотрел только на мать. В тот день Боб подошел и встал за ее стулом, глядя ей через плечо. Ему нравилось быть рядом с ней, трогать ее волосы, белые, как ледяное молоко, заглядывать в вырез ее рубашки. На лице матери появилась гримаса отвращения, когда он склонился над ней и даже, словно чуть пошатнувшись, коснулся рукой бедра.