— С этим жирным козлом в мужском обличье. Представляешь?
Она, конечно, не представляла. Красота была законом моей матери, ее религией. Можешь делать все что хочешь, если ты красива, если делаешь это красиво. Если нет, тебя просто не существует. Она вдалбливала это мне с раннего детства. Правда, к двенадцати годам я успела заметить, что реальность не всегда соответствует идеям моей матери.
— Может быть, он ей нравится, — сказала я.
— Джилл, наверное, повредилась в уме. — Мать взяла у меня щетку и принялась теперь за мои волосы, с силой проводя по коже на голове. — Ведь любого мужчину могла бы заполучить, какого хочет. О чем она думает?
Потом она наткнулась на него в любимом богемном баре без уличной вывески. Потом на вечеринке в Силвер-Лейк. Куда ни пойдешь, жаловалась мать, всюду он, этот козлоногий.
Я думала, просто совпадения, но однажды вечером на перформансе в Санта-Монике, куда мы пошли посмотреть, как один из ее друзей колотит по бутылкам из-под «Спарклеттс» и разглагольствует о засухе, я тоже заметила его, на четыре ряда позади нас. Весь вечер Барри пытался поймать ее взгляд. Помахал мне, и я помахала в ответ, тихонько, чтобы она не видела.
Когда вечер закончился, я хотела поговорить с ним, но мать быстро потащила меня к выходу.
— Не обнадеживай его, — прошипела она.
Когда Барри появился на вечеринке в честь юбилейного выпуска «Синема сцен», мне пришлось согласиться, что он ходит за ней специально. Это было во внутреннем дворике старого отеля на Сансет-Стрип. Дневная жара понемногу шла на спад. Женщины были в открытых платьях, моя мать в белом шелке напоминала мотылька. Пробравшись сквозь толпу к столику с закусками, я быстро загрузила сумочку снедью, которая могла продержаться несколько часов без холодильника — крабьими клешнями, спаржей, печенью в беконе, — и тут увидела Барри, накладывавшего в тарелку креветки. Он тоже заметил меня, и взгляд его моментально пробежал по толпе в поисках матери. Мать шла сзади, качая в руке бокал белого вина, и болтала с Майлзом, фотографом, долговязым англичанином, у которого был колючий подбородок и желтые от никотина пальцы. Барри она еще не видела. Он начал пробираться к ней, я держалась за ним.
— Ингрид, — воскликнул Барри, протискиваясь сквозь нарядную толпу. — Я вас искал, — и улыбнулся.
Глаза ее резко и жестко прошлись по его горчичному галстуку, съехавшему набок, по коричневой рубашке, натянутой на животе, по неровным зубам, по креветке в пухлом кулаке. Я уже слышала дыхание ледяных ветров Швеции, но он, кажется, не ощущал никакого холода.
— Я о вас часто думаю, — сказал он, подойдя еще ближе.
— Лучше бы вы этого не делали.
— Вы измените свое мнение обо мне.
Он прижал палец к носу, подмигнул мне и, подойдя к другой группке гостей, обнял хорошенькую девушку, поцеловал ее в шею. Мать отвернулась. Этот поцелуй шел вразрез со всем, во что она верила. Такого в ее вселенной просто не могло быть.
— Вы знаете Барри? — спросил Майлз.
— Кого?
Той ночью она не могла заснуть. Мы спустились в бассейн и плавали медленными монотонными кругами под придуманными созвездиями — под Крабовой Клешней, под Гигантской Креветкой.
Мать склонилась над своим монтажным столом, вырезая без линейки какой-то знак длинными изящными полосами.
— Это дзен, — сказала она. — Ни одного срыва, ни мгновенного колебания. Окно в изящество.
У нее был совершенно счастливый вид. Так случалось иногда, если ей удавалась идеальная аппликация, — она забывала, где находится, почему и зачем она здесь, где была до этого, где могла бы быть, — забывала обо всем, кроме идеальной линии, проведенной ножиком без линейки, — чистейшего удовольствия, словно только что написанная прекрасная фраза.
Но теперь я видела то, чего не видела она, — в мастерскую вошел похожий на козла мужчина. Не желая оказаться разрушителем ее чудесной минуты, я продолжала мастерить китайское дерево из старых тангирных сеток и испорченных фотокадров «Салям, Бомбей!». Барри поймал мой взгляд и приложил палец к губам. Тихонько подкрался к ней, тронул плечо. Острый нож у нее в руке шел, шурша, по бумаге. Мать резко обернулась — я думала, чтобы порезать его, — но он показал ей что-то, и она замерла. На стол лег маленький конверт.
— Это вам и вашей дочери, — сказал он. Мать открыла конверт, вынула два сине-белых билета. Молчание, с которым она их рассматривала, поражало меня. Долгий взгляд на билеты, потом на него, тычущего острие модельного ножа в прорезиненную поверхность стола — дротик, застрявший там на мгновение до того, как она решительно вынула его.