Бои, по причинам как психологического, так и логистического характера, протекали короткими рывками, перескакивая от одного местечка к следующему, отдаленному, возможно, на сотню километров, словно электрический разряд, накапливающий энергию, перед тем, как проскочить между концами проводников. Действия шли вдоль линий коммуникации, полководцы двигались перекатами, туда и обратно от одной станции к другой. Это диктовалось характером местности и требовало умения в разведке и перестрелках, и лишь изредка грубой силы крупных боевых частей. В этом смысле Пилсудский говорил о “стратегии волка и тетерева”. Линия фронта была слишком тонкой для долгого ее удержания. Фланги всегда были открыты. Атаковать было легко, отступление всегда возможно. Наступательные операции, успешно начавшись, могли продолжаться за счет собственной инерции на сотни километров. Когда историк пишет о “генеральном наступлении” или о “продвижении на широком фронте”, он обобщает тысячи отдельных боев. Война же на Окраинах была по сути своей локальной и фрагментарной, судорожной и крайне беспорядочной. Чтобы понять эту особую атмосферу, нужно обратиться к воспоминаниям очевидцев и страницам литературы. К счастью, рассказы Исаака Бабеля, служившего в кавалерии в польскую кампанию, предоставляют нам и то, и другое.
“Тридцать первого числа случилась атака при Чесниках. Эскадроны скопились в лесу возле деревни и в шестом часу вечера кинулись на неприятеля. Он ждал нас на возвышенности, до которой было три версты ходу. Мы проскакали три версты на лошадях, беспредельно утомленных, и, вскочив на холм, увидели мертвенную стену из черных мундиров и бледных лиц. Это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым. Построив всадников в каре, есаул ждал нас с шашкой наголо. Во рту его блестел золотой зуб, черная борода лежала на груди, как икона на мертвеце. Пулеметы противника палили с двадцати шагов, раненые упали в наших рядах. Мы растоптали их и ударились об неприятеля, но каре его не дрогнуло, тогда мы бежали. Так была одержана савинковцами недолговременная победа над шестой дивизией”[18].
Противники Бабеля испытывали те же трудности и те же чувства:
“Мои дорогие родители,
Я так устал, что не знаю, как начать - так много бессонных ночей, постоянно этот грохот. Мы все выглядим как пророки - худые, обросшие, невыспавшиеся. Что бы я дал, чтобы сейчас очутиться в Кельцах!
Несколько дней назад под Миколаевом большевики разбили эскадрон 11-го уланского полка и Лелек Гарбиньский был зарублен саблей в висок. Так вот люди и гибнут как мухи. Хуже всего с ранеными - до железной дороги 100 километров, жара, автомобилей нет, подвод тоже. Моему непосредственному командиру подхорунжему Богуславскому (...) оторвало гранатой ногу, за два дня умер от заражения.(...)
В 11 ночи мы захватили Лопатин, расквартировались, уснули, кони расседланы - вдруг заработали со всех сторон с десяток пулеметов, с каждого огорода выстрелы; мы кое-как выбрались, почти без потерь, всю ночь стояли в шеренгах, готовые к схватке, а после до полудня вновь отвоевывали Лопатин, от полудня еще три часа овладевали мостом через Стырь, три раза он был в наших руках, и только с четвертого раза окончательно, и само собой, целая ночь в боеготовности, чтобы его удержать, и т.д., и т.д., и так каждый день, каждый день, каждый день по нескольку человек теряем.
Приказывают идти чистить коней.
Целую ручки любимым родителям, прошу не забывать меня и обнять братьев (...)
Любящий сын Казик”.[19]
В общих описаниях теряется богатство человеческих судеб. На польской стороне можно было увидеть добровольцев-подростков в школьных фуражках, неспособных поднять свои тяжелые английские винтовки, полковника, “пышущего гонором из носа и ушей”, упавшего на собственную шпагу, чтоб не попасть в плен к коммунистам, или пленных, раздевающихся до белья на снегу, чтобы захватившие их большевики не могли распознать и расстрелять офицеров. На советской стороне мы можем обратиться к описаниям Бабеля: его комдива Павличенко, пастуха с Кубани, который ездил домой специально, чтобы забить до смерти своего хозяина; раненного анархиста Сидорова, мечтающего о солнце Италии и планирующего дезертировать в пятый раз; казака Прищепы: “неутомительного хама, вычищенного коммуниста, будущего барахольщика, беспечного сифилитика, неторопливого враля”, который из мести вешал собак, убивал старух и коров. Гражданские персонажи не менее колоритны - старик Гедали из Житомира, в цилиндре и с пейсами, говоривший “Да” революции и “Да” субботе; Ромуальда, помощника священника, кастрата, который “мог бы стать епископом, если бы не был шпионом”, Ромуальда, “который величал нас товарищами”, и которого “мы мимоходом застрелили”. Без сомнения, на польско-большевистской войне сражались яростно и жестоко. Поляки часто расстреливали взятых в плен комиссаров. Советские расстреливали пленных офицеров и перерезали горло священникам и помещикам. При случае обе стороны убивали евреев. Сам воздух здесь был пропитан жестокостью. У солдата было постоянное ощущение хаоса и опасности. Он редко находился в удобном окопе или в обнадеживающем окружении своего полка. Гораздо чаще ему приходилось быть одному - в лесу, либо в карауле на краю села, никогда не зная, случится ли неожиданная атака спереди или с тыла, не представляя, движется ли фронт вперед или назад. Засады и неожиданные атаки сеяли панику и требовали мести. Встречи с врагом были нечастыми, но кровопролитными.
19
Письмо Казимежа Карского из 1-го (Креховецкого) уланского полка, 5 августа 1920 г., опубл. в “Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej”. London VIII N. 59 (1970), стр. 240