Мы жили в мазанке, одну половину которой занимала наша группа, а вторую – ребята таджики с подготовительного курса института, плохо говорившие по-русски, но удивительно трудолюбивые, выполнявшие по три-четыре дневных нормы, в то время как мы, изнеженные горожане, едва справлялись с одной. В своей половине отгораживаться от девушек-одногруппниц не было никакого смысла, потому что мы спали под плотными, в несколько слоев марли, пологами – единственным спасением от звероподобных, огромных комаров. Кроме студентов, в подсобке проживала стряпуха, готовившая еду на всю ораву, и два бича-сезонника, зарабатывавшие себе на безденежный зимне-осенний период. Среди них выделялся азербайджанец Тельман, маленький, верткий, чернявый, с кожей более темной, чем у таджиков, на которой с трудом просматривались многочисленные татуировки с блатной символикой. Тельман не единожды побывал в качестве сидельца на зоне. Он отличился в первый же день, сожрав всю нашу аптечку, включая этаминал натрия, эфедрин и кодеин, которые тогда еще не являлись препаратами, усиленно охраняемыми госнаркоконтролем.
Спозаранку Тельман варил себе чифирь в банке из-под сгущенного молока, не допуская к этому священнодействию никого из посторонних. Он угощал чифирем и нас, но дегтеобразная горькая отрава, от которой бешено колотилось сердце и появлялась дрожь в коленках, не пришлась ребятам по вкусу. Вокруг мазанки густо зеленела дикорастущая конопля, и Тельман, поглощавший абсолютно все, что вызывает кайф, рачительно пользовался и этой природной благодатью. В порыве дружелюбия он предлагал попробовать «зыбнуть» забитую «беломорину» и нам, но «дурь» нашему брату «не покатила»; нам больше нравилось веселящее сердце вино.
Чтобы добыть вина, мы уже после обеда отряжали по графику двух добрых молодцев, на спине у каждого находился мешок со специально отобранными огромными кавунами. Нужно было преодолеть под палящими лучами южного солнца с этим тяжелым грузом несколько километров бахч и целины, чтобы успеть на 6-й разъезд ко времени прибытия махачкалинского поезда, делавшего буквально минутную остановку. Здесь и происходил бартер; веселые дагестанцы с удовольствием меняли арбузы на бутылки вина:
«Один штука – на один штука!».
Это был нелегкий труд, сходить гружеными туда и обратно за несколько километров, особенно - туда, но что не сделаешь, чтобы вечером всем было хорошо! Когда темнело, и дневной зной сменялся относительной прохладой, мы усаживались под салтенью (так на местном наречии назывался навес), натершись от докучливых комаров одеколоном «Гвоздика». Вино развязывало языки, размягчало душу, делало собеседников приятными, привлекательными и остроумными. Те, кто успел сколотить парочки, прижавшись плечами, ворковали о чем-то своем.
Потом под открытым небом запаливался громадный кострище. Аполлон, прозванный так за кучерявость и древнегреческий профиль, настраивал свою «Спидолу» на волну «Радио Люксембург», и в ночную тьму-таракань, в сопровождении эфирных помех, врывались хиты того сезона: “Bridge Over Troubled Water” Simon and Garfunkel, заводная “In The Sommertime” группы “Mungo Jerry”, битловские “The Long And Winding Road” и “Get Back”. Словно древние язычники-огнепоклонники, мы отплясывали вокруг костра какие-то дикие танцы, отбрасывая причудливой формы и огромных размеров тени; вино сближало нас с гнездящимися глубоко в генах духами предков.
Из-за холеры все студенты, работавшие в колхозах, стали “невыездными”. Карантинная служба запретила любые перемещения, и нам пришлось пролонгировать (то есть, продлить) трудовой семестр до двух месяцев. Правда, команда из нескольких человек совершила вылазку на два дня в город, но по возвращении нас ожидали медики, одетые в те же противочумные костюмы, тут же определившие путешественников-нарушителей в обсерватор-карантин. Походив несколько дней с персональными ночными вазами - горшками в руках для трехкратной сдачи анализов, мы благоразумно решили больше не испытывать судьбу.
В народе прочно утвердилось мнение, что на холерный вибрион губительно действует водка, и в ресторанах города стали сквозь пальцы смотреть на посетителей, приносящих с собой спиртное. Вот счастливый случай, когда душевная тяга совпадает с выбором лекарства! И, хотя, как медики, мы понимали, что такая профилактика – форменная лажа, все же возможность употреблять, вроде бы как для лечения, а не для банального кайфа, делала эту процедуру оправданней и осмысленней.
Поскольку спиртное выпивалось накануне без остатка, то утолять утреннюю жажду приходилось, исходя из местных условий. Аполлон выбирал на грядке самый крупный арбуз, темный и влажный от росы, и резким, натренированным ударом ребра ладони раскалывал его надвое, после чего из него руками без церемоний извлекалась сочная, красная, холодная и хрусткая мякоть сердцевины с черными и крупными, как гитарные медиаторы, семечками, здорово освежавшая наши шершавые языки и потрескавшиеся губы. Остатки арбуза, почти целого, выбрасывались на грядку в ботву.
К концу второго месяца наш трудовой коллектив оброс волосьями, изрядно пообносился; мы выглядели совершеннейшими бродягами. Я даже привез домой фотографию, на которой на песчаном бархане были запечатлены несколько моих одногруппников, включая меня самого, стоящих на песке на коленях, в рубашках и штанах, на которых явственно просматривались прорехи, с неприлично длинными по тем временам волосами и небритыми щеками. Бедная мама, увидев это фото, решила, что сын ее вступил в какую-то шайку, и уничтожила вещественное доказательство – фотографию, бесценный экспонат на сегодняшний день…
После четвертого курса мои соседи по комнате в общаге все как один поступили в филиал Военно-медицинской Академии, в другой, более северный город. Но я не остался сиротой, поскольку уже обзавелся компанией по интересам, часть которой состояла из коренных жителей города. Поэтому, у нас всегда имелась возможность беспрепятственно собираться то на одной, то на другой квартире-флэте, слушать без помех “The Beatles”, “The Rollng Stones”, “The Doors”, “Pink Floyd”, “Creedence Clearwater Revival” и другие модные рок-группы, беседовать о преимуществах того или иного направления в западной молодежной музыке под мелодичное звяканье стаканов, наполненных мудрым портвейном, уединяться с девушками в соседней комнате или, на худой конец, в кухне или в ванной.
Не надо только думать, что «наша компания» была лишь примитивной потребительницей вина, рок-н-ролла и секса. Отнюдь!!! Мы и Жана Поля Сартра почитывали, и запрещенный самиздатовский Александр Исаевич гулял у нас по рукам, и премудрости Зигмунда Фрейда нами постигались, да и занятия по основным институтским дисциплинам не забывались окончательно. Правда, на эти занятия катастрофически не хватало времени, поэтому перед зачетами и сессиями начинался форменный штурм.
Некоторые из нас играли на музыкальных инструментах, неплохо рисовали, пописывали стишки; у Вайса, например, получалось очень недурно, но он быстро спился. Конечно, это были потуги провинциального интеллектуализма, но я не вижу в нем никакого принципиального отличия от столичного.
Как это ни странно, но кое-кто из нашей братии принимал участие в общественной жизни института. Я, например, в составе редколлегии занимался выпуском стенной газеты “Collega” – огромной бумажной простыни, склеенной из множества ватманских листов, на пол-институтского коридора. Я отвечал за общее художественное оформление, раздел карикатур и колонку юмора, которую мы готовили с моим закадычным другом Володей Морозовым. Там попадались стебы, которые нам очень нравились, например: “При совершении обряда обрезания раввин местной синагоги хватил лишнего” или “Новости: На острове Кюсю ничего нового”.
Делать газету приходилось, стоя на коленках, в просторной ленинской комнате. Туда почему-то иногда заглядывал заведующий кафедрой психиатрии, профессор А. М. Халецкий, от которого так и веяло психоанализом и несоветским аристократизмом. Видя меня, одетого в нарочито драные джинсы и свитер, с длинными волосами на прямой пробор, он произносил снисходительно и с обворожительной улыбкой аспида на голом блестящем черепе: