Во вторую ночь одиночного заключения ей вдруг приснился её покойный отец. Он улыбался своей доброй улыбкой, которая была ей так знакома. Показывая пальцем куда-то вдаль, он сказал: «Не бойся, дочь моя, освободитель придёт к тебе». Когда она взглянула в ту сторону, куда он показывал, ей почудилось, что Монтгомери появился из темноты и кинулся к ней с распростёртыми объятиями. Она попыталась приподняться навстречу ему и, проснувшись, убедилась, что это всего-навсего был сон. Но как он её успокоил! Бывает, что в жизни всё пусто, но сколько счастья несут нам тогда надежды, мечты и чаяния, воплощаясь в видениях и снах!
Элиза больше не видела Гилмора, как и вообще никого, кроме девочки-негритянки, которая раз в день приносила ей хлеб и воду. Хоть девочка и боялась вступать с ней в разговор, так как с лестничной площадки их могли услышать, она всё же сумела передать ей доставленное с помощью Колтера письмо Касси, в котором та настаивала, чтобы Элиза бежала из дома, сообщала, куда ей следует идти, и уверяла, что поблизости её будут ждать друзья.
На третий день под вечер, почти в тот самый час, когда Монтгомери и я выходили из дома, чтобы попытаться освободить Элизу, мистер Гилмор, выпив предварительно для храбрости вина, отпер дверь и вошёл в каморку, где была заперта девушка. Услышав его шаги на лестнице, Элиза успела укрыться в дальний угол комнаты и загородилась столиком, составлявшим вместе с единственным стулом и старым брошенным на пол матрацем всю меблировку её каморки. Гилмор шагнул к девушке, но она приказала ему остановиться и в то же время выхватила крохотный кинжальчик, который Монтгомери перед её отъездом из Нью-Йорка подарил ей вместе с золотой цепочкой. Прощаясь с ней, Монтгомери надел ей на шею эту цепочку и шутливо заметил при этом, что, пускаясь в такой длинный путь, нужно иметь при себе оружие для самозащиты. Цепочка эта с висевшим на ней маленьким кинжалом оказалась в этот день на ней.
При виде крохотного кинжала Гилмор рассмеялся. Всё же он остановился и, пододвинув к себе единственный находившийся в комнате стул, уселся на него и принялся читать целую проповедь не то юридического, не то церковного содержания о том, как безрассудно сопротивляться законной власти и как человек обязан подчиняться велениям господа. Даже Томас Литтлбоди, эсквайр и знаменитый бостонский адвокат, да и сам преподобный Дьюи, который был доктором богословия, не могли бы превзойти его в красноречии.
Мистер Гилмор счёл нужным довести до сведения Элизы, что сопротивление с её стороны не только бесполезно, но даже преступно и греховно, так как помощи ей ждать неоткуда. Касси, по его словам, была накануне продана, а прибывший сегодня вечером из Нью-Йорка Монтгомери находится уже в руках мистера Агриппы Кертиса; достойным образом наказав юношу за его дерзость, мистер Агриппа Кертис намеревается отправить его работать на одну из плантаций на Красной реке. Ей, следовательно, на него рассчитывать нечего: она его больше никогда не увидит.
Услышав такую страшную весть и не имея возможности проверить, правда это или ложь, Элиза побледнела. Её страшила не столько собственная судьба, сколько тяжёлая участь, грозившая её возлюбленному. Она выронила из рук кинжал, но в это время дверь, которую Гилмор оставил незапертой, распахнулась, и на пороге появился Монтгомери.
Подходя к дому Гилмора, мы застали у входа верного Колтера, который зорко следил за всем происходившим внутри. От рабов, обслуживающих дом, ему удалось узнать точное расположение комнат, где была заключена Элиза. Хоть час уже был поздний, сославшись на то, что у нас к мистеру Гилмору неотложное дело, мы проникли в дом. Колтер и я остались внизу, чтобы обеспечить беспрепятственный выход, а Монтгомери, хорошо знакомый с расположением комнат, поспешно взбежал вверх по лестнице и направился к каморке, где была заключена Элиза.
Неслышно подкравшись к двери, Монтгомери широко распахнул её. Гилмор, сидевший спиной к двери и с напряжённым вниманием следивший за тем, какое впечатление производят на Элизу его лживые рассказы и все богословские и юридические истины, которые он силился преподать ей, не заметил вошедшего. Увидев Монтгомери, Элиза вскрикнула. Гилмор поспешно обернулся, но в то же мгновение чья-то сильная рука схватила его за горло. Монтгомери с размаху швырнул его головой в угол комнаты, где лежал матрац, повалил на него стол и стул и, схватив Элизу за руку, с быстротой молнии спустился с ней по лестнице и выбежал на улицу.
Мы с Колтером следовали за ними в отдалении. Все события развернулись очень быстро, без малейшего шума и суматохи.
Полчаса спустя вся наша счастливая семья — Касси, Монтгомери, Элиза и я — были в сборе. Но мы всё ещё находились в Новом Орлеане. А ведь нигде — ни здесь, ни в какой-либо другой части Соединённых Штатов Америки — стране, громогласно называющей себя свободной, а в действительности утопающей в тёмной пучине деспотизма, — ни одно оливковое деревцо не поднималось над водной ширью, не было ни пяди твёрдой земли, где бы можно было найти прибежище и покой.
Глава пятьдесят девятая
На следующий день мы благодаря заботам Колтера, проявлявшего до последней минуты неослабную энергию и преданность, сели на пароход, который, направляясь вверх по реке, без всяких приключений довёз нас до Питтсбурга. Оттуда мы, перевалив через горный хребет, добрались до Балтиморы и, проскакав на почтовых до Нью-Йорка, сели на пассажирский пароход, державший курс на Ливерпуль. Ни днём, ни ночью не чувствовали мы себя в безопасности, пока не услышали рокота ударявшихся о борт корабля высоких синих волн океана. Но даже и здесь не ощущали мы полного покоя, пока полосатый американский флаг всё ещё реял над нами.
Лишь тогда, когда мы очутились у берегов Англии, мы поняли, что спасены.
Благодарение богу, на свете есть страна, которая способна укрыть беглецов, спасающихся как от европейской, так и от американской тирании, венгерских изгнанников [65]и американских рабов!
Перед отъездом из Нового Орлеана Элиза оставила Колтеру доверенность и второй экземпляр завещания мистера Джеймса Кертиса. Эти документы давали возможность Колтеру предъявить иск к Грипу Кертису и восстановить Элизу в правах наследства. Одновременно с этим мы заключили с Колтером соглашение, предоставлявшее ему в собственность половину всего имущества, которое ему удастся отвоевать.
В лице Гилмора Колтер встретил опасного и ловкого противника, но он со всем рвением и со всем азартом страстного игрока взялся за дело. Трудно сказать, действительно ли ему в этом помогала его бывшая профессия, но, так или иначе, он занялся изучением права и завоевал себе в судебных органах репутацию человека очень прозорливого и ловкого. Умело парируя все удары Гилмора, разрушая его самые тонкие сети и юридические козни, он не давал ему передышки. Мы же со своей стороны поддерживали его деньгами, и вот по прошествии пяти лет Колтер добился восстановления Элизы в правах и перевёл на её имя половину всего наследства. Другая половина досталась ему, и, надо сказать, что он честно её заработал. Колтер до сих пор с большим успехом продолжает выступать в Новом Орлеане в качестве адвоката, и однажды был даже поднят вопрос о выдвижении его кандидатуры в Конгресс. Его убеждения, однако, были сочтены недостаточно «южными», и кандидатура сто отпала.
После трёх- или четырёхлетней судебной волокиты дело, возбуждённое мистером Грипом Кертисом против Монтгомери за оскорбление действием, было наконец передано в суд.
Мистер Грип Кертис поручил защиту своих интересов нескольким лучшим бостонским адвокатам. Один из них в своей заключительной речи очень ярко доказывал, что если неслыханная дерзость цветного по отношению к такому достойному и почтенному бостонскому гражданину и такому надёжному оплоту Соединённых Штатов, как мистер Агриппа Кертис, не будет примерно наказана и с виновника не взыщут значительного денежного штрафа, — это повлечёт за собой неминуемый распад Союза и потрясение основ всего общества. Но хотя все эти серьёзные и веские доводы и были изложены с исключительной убедительностью и, как уверяли газеты, со всем блеском самых изысканных метафор и разных витиеватых оборотов, которые знает искусство красноречия, — к большому огорчению Агриппы Кертиса и его адвокатов, последовавший за этим приговор ограничился штрафом в двадцать пять центов.
65
После подавления венгерской буржуазно-демократической революции 1848–1849 годов многие её участники бежали из Венгрии и нашли себе убежище в Англии.