Настало утро, дверь тюрьмы распахнулась, и мы получили разрешение бродить взад и вперёд по двору. Нам роздали скудные порции маисовых лепёшек — это был весь завтрак, который считали возможным уделить нам наши богатые, но скупые хозяева. Утолив голод, я сел на землю и стал приглядываться к тому, что меня окружало, Заключённые собирались небольшими группами — по двое или по трое, а иногда и более многочисленными. Мужчин было, вообще говоря, больше, чем женщин; но это соотношение сразу же изменилось, так как с нами прибыло немало женщин. Они явно пользовались успехом, и им предлагали вступать во временную связь, на срок, который суждено будет пробыть вместе в этой тюрьме. Большинство женщин, которых мы здесь застали, уже успели заключить такого рода брачные союзы.
Все эти ухаживания, если только их можно так назвать, были в полном разгаре, когда вдруг один из присутствующих, молодой долговязый парень с очень смешной физиономией, притащил откуда-то скрипку и после краткого вступления заиграл что-то весёлое. Его мгновенно окружила плотная толпа заключённых, которые тут же, разбившись на пары, пустились плясать. Музыкант, всё больше увлекаясь, с каждой минутой ускорял темп, а танцоры среди общего хохота, крика и буйного веселья, напрягали все усилия, чтобы поспевать за музыкой.
Так вот, едва только иссякает естественный источник радости, люди начинают прибегать к искусственному возбуждению. Очень часто мы поём и пляшем не потому, что нам так уж весело, а потому, что мы благодаря этому надеемся постепенно развеселиться. Такая внешняя весёлость нередко является проявлением настоящей радости. Гораздо чаще, правда, за ней скрываются усталость и боль, мучительный трепет истерзанного сердца.
Не все, однако, присоединились к танцующим. День был воскресный, а часть рабов считала грехом плясать не только в воскресенье, но даже и в будни. Более серьёзные люди столпились в противоположном углу двора. Всё внимание здесь сосредоточилось на молодом негре со спокойным и кротким лицом. Взобравшись на опрокинутую бочку, он вытащил из кармана книжечку псалмов и запел. Голос у него был мягкий, и пение его звучало довольно приятно. Кое-кто из собравшихся стал подтягивать, и исполняемый хором псалом почти заглушил пиликанье скрипки и хохот танцующих. Я заметил также, что некоторые из танцующих время от времени бросали задумчивые взгляды в сторону поющих и ещё до того, как была прочитана половина псалма, несколько женщин перестали танцевать и тихо прокрались к толпе, окружавшей проповедника. Допев псалом, молодой негр принялся громко молиться. Он складывал руки и воздевал их к небу. Слова молитвы он произносил с таким жаром и проникновенностью, что ему мог бы позавидовать настоящий священник, обращающийся к своим прихожанам с обитой бархатом церковной кафедры. Слёзы текли по щекам многих из его слушателей, а вздохи и стенания почти совершенно заглушали голос проповедника. Возможно, что это было просто ответное пение, столь же притворное и фальшивое, как гнусавые моления причетника в англиканской церкви, и всё же здесь эти вздохи и стопы казались проявлением более искреннего чувства — невольной данью красноречию и пылу оратора.
За молитвами последовала проповедь. В основу её была положена притча об Иове. [22]Проповедь была посвящена общеизвестным призывам к терпению. Однако, как и все неграмотные и невежественные ораторы, проповедник вскоре потерял нить и стал перескакивать с предмета на предмет, не умея связать одно с другим. Иногда в словах его всё же проскальзывала разумная мысль, но она тут же тонула в целом море нелепостей, Это была какая-то пёстрая мешанина из библейских текстов и самых неожиданных собственных умозаключении, но всё произносилось с большой убеждённостью и подъёмом и не могло не производить сильного впечатления на слушателей. В самый короткий срок он довёл их до состояния такого исступления, которого не было даже у группы танцующих на противоположной стороне двора. Число их таяло с каждой минутой, пока в конце концов даже и сам музыкант, отложив в сторону скрипку, вместе с последними своими приверженцами не примкнул к рядам поклонников артиста, который так далеко превзошёл его в искусстве покорять аудиторию.
Проповедник продолжал говорить, и слова его всё чаще прерывались возгласами: «Господи помилуй!» и «Аминь!», становившимися всё более пронзительными и громкими. Многие из присутствующих в страшном возбуждении — настоящем или в какой-то мере наигранном — бросались плашмя на землю, испуская дикие крики и вой, словно в них вселился дьявол. Так заразительно было это массовое безумие, этот дикий бред, что даже и я, простой зритель, с трудом удержался, чтобы не поддаться ему и не начать вопить вслед за остальными. Общее возбуждение дошло до предела, и оратор уже почти совершенно изнемог от исступлённой жестикуляции, когда вдруг, с неимоверной силой топнув ногой, он провалился в бочку, дно которой оказалось пробитым этим ударом. Пытаясь выбраться, он налёг на край и, опрокинув бочку, во весь рост растянулся на земле в самой гуще своих слушателей.
Эта несчастная случайность вызвала внезапный поворот в настроении собравшихся. Крики и стоны сменились раскатами неудержимого хохота, и вместо благоговейного ужаса и торжественности присутствующих охватило неудержимое веселье. Выбравшись из толпы, скрипач схватил свой инструмент и заиграл что-то очень весёлое. Я забыл, как называется эта песенка, но отлично помню, что в музыке звучала явная насмешка над его злополучным соперником. Все снова яростно закружились в танце, в то время как проповедник, сопровождаемый немногими оставшимися ему верными слушателями, постарался возможно скорее исчезнуть. Танцующие становились всё шумливее, а музыкант не выпускал скрипки из рук до тех пор, пока они окончательно не обессилели — настолько, что не могли уже шевельнуться.
Люди, родившиеся и выросшие в рабстве, больше походят на детей, чем на взрослых. Их развитию ставятся искусственные препятствия. В интересах хозяина держать их в состоянии отупения. Тирания враждебна всякому умственному и духовному росту; ведь именно невежество униженных и беспомощных людей — лучший оплот власти угнетателей.
Вскоре я познакомился с многими из моих товарищей по тюрьме. Мы рассказывали друг другу о пережитых невзгодах. Кое-кто находился здесь уже в течение двух недель, некоторые — ещё дольше. Я заметил, что большинству из них это заключение представлялось подобием праздника. Им нечего было делать, и это временное безделье казалось им верхом человеческого счастья. Тот факт, что они находились в заключении, не смущал их, потому что они имели право прогуливаться по двору, само сидение в четырёх стенах для них было ничуть не тяжелее, чем работа на плантации, где им запрещено было сделать хоть один шаг за пределы ограды. Над ними не было надсмотрщика, ежеминутно угрожавшего наказанием. Они могли вволю спать и плясать. Словом, у них было всё, кроме виски, но даже и его они изредка раздобывали. Они как будто старались заглушить в себе всякие воспоминания о прошлом, всякие опасения за будущее и, откинув все заботы, всласть наслаждались настоящим.
Глава восемнадцатая
Дней через десять или двенадцать после моего прибытия в вашингтонскую тюрьму торговый дом «Братья Сэвидж и К 0» отобрал из находившегося в его распоряжении живого товара подходящую партию для отправки на невольничий рынок в Чарлстон. В числе отобранных пятидесяти человек оказался и я. Нас погрузили на корабль, направлявшийся в этот порт. Капитана звали Джонатан Осборн; он был бостонским гражданином, и корабль его «Две Сэлли» принадлежал одному уважаемому и богатому коммерсанту, также гражданину Бостона.
Граждане северных штатов американской федерации произносят очень красивые речи по поводу рабства и горячо осуждают жестокости, творимые рабовладельцами. Тем не менее, пока существовала дозволенная торговля невольниками, которых вывозили из Африки, северные негоцианты охотно занимались ею; эти же самые негоцианты, нисколько не колеблясь, предоставляют свои суда и для внутриамериканской торговли живым товаром, которая ничуть не менее отвратительна и низка.
22
Иов — библейский персонаж, благочестивый человек, терпеливо перенёсший самые тягчайшие испытания.