Из Бостона когда-то я уезжал, в Бостоне же я решил высадиться теперь и отсюда направиться в места, где прошло моё детство, рассчитывая, что таким путём мне, может быть, легче будет найти то, что я искал.
Прошло более двадцати лет, с тех пор как я, несчастный беглец, стремился как можно скорее покинуть эти края, надеясь среди бурных волн океана или на каком-нибудь далёком материке обрести свободу, в которой мне отказывали законы моей родины. Какая разница между сладостным чувством, переходящим в надежду, которое я испытывал теперь при виде этих берегов, и глубоким возмущением и отчаянием, наполнявшими моё сердце в часы, когда эти берега, уходя вдаль, исчезали из моих глаз!
О жестокая страна рабства! Я здесь сам испытал это рабство, но здесь я могу — о милосердный боже, если бы я только мог! — разыскать жену и сына, потерянных так давно!
Сойдя на берег, мы заметили, что в городе царит какая-то суматоха. Большая толпа людей, по большей части хорошо одетых, окружала здание муниципалитета. Подойдя ближе, я разглядел какого-то несчастного, которого с накинутой на шею петлёй выволокли из соседнего дома и потащили на середину мостовой. Со всех сторон неслись пронзительные вопли:
— Повесить его! Повесить!
Какие-то хорошо одетые джентльмены, в руках которых находился несчастный, казалось, готовы были исполнить желание толпы и только искали фонарный столб или что-либо другое, что можно было бы приспособить под виселицу. С большим трудом прорвавшись на соседнюю улицу, также запруженную людьми, мы в изумлении увидели, как сквозь толпу, спокойно снося целый град насмешек и оскорблений, пробиралось несколько женщин, державшихся за руки. Они, должно быть, только что вышли из находившегося по соседству здания, и вид их почему-то вызывал бешеное возмущение собравшихся.
Дойдя до гостиницы, носившей, если не ошибаюсь, название «Тремонт-Хауз», я спросил, чем вызвано такое волнение на улицах. Хозяин гостиницы ответил, что всему виной упорство тех самых женщин, которых я встретил: несмотря на все предостережения, сделанные на недавно состоявшемся большом политическом собрании, где присутствовали самые крупные негоцианты и адвокаты Бостона, эти упрямые женщины настояли на своём и, собравшись вместе, позволили себе возносить молитвы за отмену рабства. Для этого они вступили в заговор и, что ещё хуже, прислушивались к пагубным речам какого-то эмиссара, прибывшего из Англии. Толпа, которую я видел и которая вся состояла из джентльменов, именитых и богатых граждан Бостона, задалась целью изловить этого эмиссара и как следует проучить его за наглое поведение.
— Но скажите мне, — проговорил я, — ведь ни у вас, в Бостоне, насколько я знаю, ни во всей этой части страны рабов нет! Так почему же такое возмущение вызывают в вас эти добрые женщины? Сам я англичанин и не скрою, что отношусь с некоторым сочувствием к моему несчастному земляку, которого ваши сограждане так торопятся повесить. Почему же ваши адвокаты и негоцианты ведут себя как собаки на сене: они не только сами ничего не предпринимают, чтобы уничтожить рабство, но даже не позволяют этим женщинам молиться за его уничтожение?
— Вам, как иностранцу, — ответил хозяин, который, хотя и возмущался тяжким преступлением женщин, всё же, видимо, был человеком довольно добрым, — все эти вещи могут показаться странными. Позвольте мне тем не менее дать вам совет. Мне было бы крайне неприятно, если бы моего постояльца арестовали как английского эмиссара, подвергли бы проверке, а возможно, и оскорблениям, на которые добровольные полицейские весьма щедры. Скажу вам только одно: цена на хлопок в данное время очень поднялась, и торговля с Югом приобрела большое значение. Нью-Йорк и Филадельфия первыми подали пример, устроив уличные нападения, направленные против аболиционистов, [30]и мы рисковали бы потерять всю нашу южную клиентуру, если бы отказались следовать их примеру. Кроме того, на состоявшемся недавно здесь, в Бостоне, публичном собрании избирателей мы выставили кандидата в президенты; как же, если мы не будем защищать интересов южан, мы можем надеяться получить их голоса?
После этого разговора я решил, что оставаться в Бостоне мне нет смысла, и поспешил уехать в Нью-Йорк, Не без волнения очутился я в саду, окружавшем здание муниципалитета, на том самом месте, где генерал Картер некогда схватил меня за плечо и, заявив, что я его раб, потребовал, чтобы я к нему вернулся. Эта сцена вспомнилась мне во всех её подробностях так ярко, словно всё это произошло вчера, и я направился к зданию суда без всяких колебаний, с такой уверенностью, как будто поднимался по его ступеням совсем недавно.
На скамье подсудимых сидело несколько обвиняемых, а в зале суда скопилось множество народа. Дело, подлежавшее разбору, представляло, по-видимому, значительный интерес. Вслушавшись, я понял, что подсудимым было предъявлено обвинение в том, что они взломали и ограбили несколько домов, жители которых были заподозрены в сочувствии аболиционистам, а также, под влиянием всё того же возмущения против аболиционистов, подожгли негритянскую церковь. Судьи, несмотря на совершённые подсудимыми преступления, были настроены к ним весьма благожелательно. Насколько я мог судить по прочитанным утром газетам и по услышанным мною разговорам, общественное мнение также было на их стороне. Большинство считало, по-видимому, что настоящие виновники беспорядков были сами лица, пострадавшие от этих беспорядков: ведь это именно их вредоносные, противоречащие общепринят тому мнению идеи толкнула толпу на мысль разрушить и разграбить их дома.
То, что мне довелось увидеть в Нью-Йорке и Бостоне, излечило меня от иллюзий, к сожалению довольно широко распространённых. Я полагал, что в так называемых «свободных штатах» и в самом деле существует какая-то свобода. Правда, я на собственном опыте когда-то убедился, что беглецы из южных штатов не могут надеяться найти здесь приют. Но я воображал, что местные уроженцы, белые, пользуются здесь некоторой степенью свободы. Теперь только я увидел, как я ошибался. Никто ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне в тот период, о котором здесь идёт речь, не имел права осуждать рабство или, во всяком случае, выражать это осуждение публично. Никто не имел также свободы и права высказывать свои желания по этому поводу или надежду на то, что рабство скоро отменят.
Крупнейшие государственные деятели, адвокаты и городские негоцианты, по наущению которых происходили эти бесчинства, испытывали, по-видимому, перед южными плантаторами не меньший страх, чем рабы, которые в поте лица трудились на их плантациях. Рабов удерживали в подчинении бич и превосходящая их сила, а так называемых свободных людей Севера к подчинению склоняли их собственное малодушие и низменная корысть. Невольно передо мной вставал вопрос: не было ли это добровольное рабство во много раз печальнее и позорнее, чем рабство тех несчастных, которые изнывают на полях южных плантаций? До этого времени я ненавидел страну, из тюрем которой мне с таким трудом удалось бежать, страну, где до сих пор — если только их не освободила смерть — в неволе томились самые близкие и самые милые моему сердцу существа. Теперь это была не только ненависть, но и презрение к малодушному населению этой страны, среди которого было больше добровольных рабов, чем людей, повергнутых в рабство силой.
Из Нью-Йорка я поехал в Филадельфию, а оттуда — в Вашингтон. Город этот значительно вырос, с тех пор как я в составе партии закованных в цепи рабов был помещён в невольничью тюрьму «Братьев Сэвидж и К 0» в ожидании отправки на Юг. В каждом городе, в каждой деревне на моём пути я слышал брань и проклятия по адресу аболиционистов, рассказы о расправах, жертвами которых они стали, и о попытках добиться права преследовать их по закону. Казалось, что существует какой-то всеобщий заговор против свободы слова и свободы печати. Какой-то учёный судья из Массачусетса, грозно объявив аболиционистов поджигателями, предложил с этих пор предавать их суду как виновных в подстрекательстве к бунту или чуть ли не в государственной измене. Достойнейший губернатор того же штата полностью поддержал судью и со своей стороны выдвинул ещё новые обвинения.