По её признанию, во многих своих невзгодах она была виновата сама. Она держала себя очень высокомерно с другими служанками, и те ненавидели её и никогда не упускали случая чем-нибудь задеть или унизить; она же как никто была чувствительна ко всем этим женским колкостям. Но несмотря на то, что она гордилась своей красотой и вниманием хозяина, характер у неё был совсем неплохой. Нелепое высокомерие и тщеславие, портившие ей жизнь, были порождены в ней, как потом и во мне, совершенно бессмысленным, хоть и очень распространённым предрассудком. Наше положение так резко отличалось от положения остальных рабов, что нам казалось, будто мы принадлежим к какой-то высшей касте. Это чувство собственного превосходства заставило мою мать в последние часы её жизни, когда её всю трясло в лихорадке и когда она открыла мне, кто мой отец, горделиво улыбнуться и сказать:
— И с материнской и с отцовской стороны ты происходишь от знатных семейств Виргинии. В жилах твоих течёт кровь Муров и Рэндолфов.
Увы, она как будто совсем забыла, что примеси хотя бы единой капли африканской крови, будь то даже кровь африканского царя или вождя, и крови этих знатных господ достаточно, чтобы опорочить всю мою блестящую родословную и обречь на пожизненное рабство в доме моего же родного отца…
Тайна, открытая мне, в ту минуту не произвела на меня большого впечатления. Все мысли мои, все заботы были сосредоточены на умирающей: до последних минут своей жизни она была для меня самой нежной и любящей матерью.
Состояние её ухудшалось с каждым часом. На третий день после нашего разговора моя мать умерла.
Я горько оплакивал её кончину. Острота гори вскоре притупилась, но я никак не мог восстановить прежнее душевное равновесие. Беззаботное веселье, которое своими яркими лучами освещало мой путь, словно угасло.
Мысли мои стали часто возвращаться к тайне, которую раскрыла моя мать. Мне не найти слов, чтобы рассказать, как подействовало на меня это открытие. Я даже не знаю, в нём ли одном было дело, или, может быть, моё тогдашнее состояние было вызвано другими причинами, более общего порядка. Возможно, что резкая перемена, проявившаяся в то время в моём характере и настроении, была связана также с тем, что я вступил в такой возраст, когда я уже из ребёнка становился взрослым. До этого дня все события как-то скользили мимо меня словно во сне, не задевая меня глубоко и не оставляя после себя следа. Случалось, что я грустил, был чем-нибудь огорчён. Но всё это быстро проходило, и подобно тому как солнце после дождя светит особенно ярко, лишь только исчезала эта минутная печаль, мальчишеское веселье проявлялось во мне ещё более бурно, и ни воспоминания о прошлом, ни страх за будущее его не омрачали. Но в этих порывах не было ни крупицы настоящей радости. Причиной их было какое-то беззаботное равнодушие ко всему. Так пот лунные лучи светят ярким, но холодным светом. И всё же это было несравненно лучше, чем чувство, которое приходило теперь. Какая-то странная тоска наполняла всю мою душу, и я не знал, откуда она и как мне с ней справиться. Как будто какая-то тяжесть сдавила мне грудь; меня куда-то безудержно тянуло, но я не мог сказать куда, я чувствовал, что томлюсь, но не знал, что заставляет меня томиться. Временами я погружался в какое-то раздумье, и мне даже трудно было сосредоточиться. Если бы меня после долгих часов, проведённых в этой кажущейся задумчивости, спросили, о чём я думал, — я не мог бы, пожалуй, ответить на этот вопрос.
Но бывало и так, что мысли вдруг прояснялись и становились более чёткими. Я начинал понимать, кто я такой и какое будущее меня ожидает. Я был сыном свободного человека — и всё-таки был рабом! Природа одарила меня способностями, которым не суждено было проявиться, и я уже сейчас обладал знаниями, которые приходилось скрывать. Раб своего собственного отца, слуга своего родного брата — кто же я такой? Существо связанное, скованное и ограниченное во всём, пленник, не имеющий права удалиться за пределы видимости хозяйского дома без особого на то письменного разрешения! Мне суждено было стать предметом неизвестно чьей забавы, быть навсегда лишённым права сделать хоть что-нибудь для себя, ради собственного своего счастья! Я был обречён всю жизнь трудиться для других, ежеминутно ощущая гнёт, самый жестокий и унизительный, какой только можно себе представить.
Сознание этого вскоре стало до такой степени мучительным, что я старался его в себе подавить. Но не всегда мне это удавалось. Невзирая на все усилия, эти ненавистные мне мысли снова и снова вспыхивали во мне и терзали меня.
Мой юный хозяин между тем по-прежнему был добр ко мне. Я успел уже возмужать, а он всё ещё был ребёнком. Хроническая болезнь, задерживавшая его рост, в какой-то мере задерживала и развитие его умственных способностей. С каждым днём он всё больше подпадал под моё влияние, и с каждым днём я всё больше привязывался к нему. Да ведь и в самом деле на нём одном сосредоточились все мои надежды. Оставаясь подле него, я был защищён от наиболее жестоких страданий, связанных с рабством. В его глазах я был не слугой, а скорее поверенным и другом. Хоть он и назывался моим хозяином и преимущества, вытекающие из этого положения, были на его стороне, наши отношения складывались так, что он гораздо больше был подчинён моей воле, чем я — его. Нас связывали почти братские чувства; такие отношения, как у меня с ним, могли бы быть, скажем, у молочных братьев. Но между нами никогда не было сказано ни слова о возможности нашего родства, и он, как мне кажется, так и не подозревал этого до конца жизни.
Я продолжал так же любить мастера Джеймса. Зато к полковнику Муру я стал теперь относиться совершенно иначе. Пока я считал себя обыкновенным рабом, его мнимая благосклонность пробуждала во мне горячую преданность и привязанность к нему, и, казалось, не было вещи, которой я бы не сделал ради такого снисходительного и доброго господина. Но с той минуты, как я узнал, что он мой отец, я почувствовал, что имею неотъемлемое право на ту благосклонность, которая до сих пор была в моих глазах проявлением великодушия и сердечной доброты. Мне даже начинало казаться, что я могу требовать от него гораздо большего, что моё происхождение даёт мне такие же права, какие были у моих братьев. Мне случалось читать библию, и вот теперь я с особенным интересом стал перечитывать историю рабыни Агари [18]и сына её Измаила. Когда я дошёл до того места, где ангел спасает их в пустыне, куда их прогнал жестокосердый Авраам, у меня как будто появилась дикая, странная и смутная надежда, что в случае, если меня постигнет беда — какая, я не знал, — я тоже найду и помощь и защиту. Но в то же время, наряду с этой несбыточной надеждой, какое-то новое чувство горечи закралось в мою душу. Я невольно сжимал кулаки, стискивал зубы и представлял себя Измаилом, который блуждает по пустыне, и мне казалось, что все ополчились против меня, а я один против всех.
Несправедливость бессердечного отца всё больней и больней отзывалась во мне; моя любовь к нему превращалась в ненависть. Неслыханная жестокость закона, который делал меня рабом — рабом в доме родного отца, словно начертанная кровавыми буквами, представала перед моим едва ли не провидческим взором. Я был молод и, хотя сам ещё не подвергался истязаниям, трепетал перед будущим и проклинал свою родную страну и тот час, когда я появился на свет!
Я старался по мере сил скрывать чувства, волновавшие мою душу, и, так как обман — один из тех способов самозащиты от тирании, пользоваться которым раб научается с малых лет, мне это хорошо удавалось.
Мой молодой хозяин не раз заставал меня в слезах; иногда же, видя, что я погружён в раздумье, он жаловался на моё невнимание к нему. И каждый раз я успокаивал его, находя убедительные оправдания. По он подозревал, что я что-то скрываю от него, и часто говорил мне:
— Ну, скажи мне, Арчи, что тебя так печалит?
Я отделывался шутками и весёлым смехом рассеивал его подозрения.
Слишком скоро суждено было мне лишиться моего доброго господина, нежная любовь которого была единственным, что скрашивало мне горечь рабства. Здоровье Джеймса, которое и всегда-то было очень плохим, внезапно резко ухудшилось. Ему приходилось проводить целые дни в комнате, а вскоре он уже не в силах был вставать с постели. Во время его болезни я ухаживал за ним с поистине материнской нежностью и заботой. Ни один хозяин не имел столь верного слуги — ведь ухаживал за ним не раб, а друг. Он чувствовал, с какой преданностью я служу ему, и ему не хотелось, чтобы около него был кто-нибудь другой. И лекарства и пищу он принимал только из моих рук.
18
Согласно библейской легенде, рабыня-египтянка Агарь была наложницею Авраама и родила ему сына Измаила, с которым впоследствии поселилась в Аравийской пустыне.