Когда он уже поправился настолько, что мог сидеть, первое, что он сделал, — это составил акт об освобождении Касси и её сына, который должен был вступить в силу по истечении предусмотренного законом срока. До тех пор она должна была продолжать вести его хозяйство, причём ей назначалось определённое жалованье; одновременно, как это стало известно Касси, он отпустил на свободу и свою маленькую дочь Элизу, которая находилась всё время на попечении Касси и воспитывалась вместе с Монтгомери.
Когда дети подросли и настала пора дать им образование, мистер Кертис послал их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата её отца, мистера Агриппы Кертиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в Бостоне.
Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери с помощью своего щедрого благодетеля получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.
Жалованье Касси, к которому мистер Кертис самым добросовестным образом присчитывал ещё какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси перебралась туда незадолго до того, как мистер Кертис должен был уехать на Север, чтобы поправлять своё здоровье.
По словам Касси, до этих пор всё шло хорошо, и она считала, что провидение к ней особенно благосклонно; для счастья её не хватало только, чтобы сбылась давняя надежда, которую она лелеяла, — разыскать меня. Но это удивительно долго длившееся благополучие было нарушено неожиданным и очень страшным событием.
Пришло сообщение о том, что мистер Кертис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался. Случилось это всего несколько недель тому назад. Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке производить самостоятельные деловые операции. Элиза же всё ещё находилась в бостонском пансионе. Это была красивая и хорошо сложенная девушка с глубокими тёмными глазами, длинными чёрными волосами и смуглой кожей; она была совсем не похожа на местных красавиц — светлых, белокурых, голубоглазых. Движения её были изящны и грациозны, что очень редко можно встретить в Новой Англии, где все неуклюжи, и в манерах её была непринуждённость и живость вольной птицы, без всякой примеси той чисто мужской грубости и той тяжеловатой самонадеянности, которая так портит бостонских женщин. Должен только сказать, что все эти критические замечания на их счёт идут от самой Элизы, и за правильность их я не отвечаю.
Её всегда считали единственной дочерью богача Кертиса — крупного новоорлеанского негоцианта — и его законной жены, испанской креолки, умершей вскоре после рождения девочки. А так как она была хороша собой и а ней видели богатую невесту, а в будущем — наследницу большого состоянии, её принимали там в лучшем обществе и ей даже делали предложении молотые люди из аристократических семейств Бостона. Но к ухаживаниям этим Элина оставалась холодна: с самого раннего детства сердце её безраздельно принадлежало Монтгомери.
Узнав о несчастье, случившемся с братом, Агриппа Кертис тут же выехал в Питтсбург, куда был перевезён раненый; недели через четыре он вернулся оттуда и привёз известие о его смерти.
В то время, когда Элиза узнала эту печальную новость и со всем отчаянием предавалась своему безутешному горю, что было вполне естественно для её возраста и для её натуры, она вдруг заметила, что её недавние близкие подруги как будто совсем её не замечают и ни одна из них к ней не подходит. Пока она спрашивала себя, что бы это могло означать, она вдруг получила записку от своего учителя с уведомлением о том, что оставаться далее в пансионе ей не разрешают. По-видимому, там уже распространился слух, что в жилах Элизы течёт африканская кровь, что она не является законной дочерью мистера Кертиса и его наследницей, а всего-навсего дочь невольницы.
Возмущение матерей недавних подруг Элизы не знало границ. Особенно неистовствовала дочь одного вечно пьяного торговца сальными свечами, которая вышла йотом замуж за владельца небольшого бакалейного магазина и винной лавки; муж её занимался тем, что гнал спирт, и, составив себе на этом большое состояние, купил себе дом на Бикон-стрит. А так как он, равно как и его супруга, отличался энергией и предприимчивостью, он с помощью денег вскоре сумел создать ей привилегированное положение в светских кругах Бостона. Эта новоявленная аристократка считала страшным для себя позором — и она нашла себе много сочувствующих, — что их, представителей лучших семей, так жестоко оскорбили тем, что в пансион, где учились их дочери, девушки благородной крови, поместили эту цветную девку. Есть же ведь специальная школа для цветных на Белкэп-стрит, так почему же её не отвели туда? Этой характеристике миссис Хайфлайер — так звали эту тонную бостонскую даму — я также обязан Элизе, а надо признаться, что она большая плутовка: она отлично умеет копировать манеры и голоса людей и очень смешно их передразнивает.
Ни один человек, по-видимому, так не сочувствовал миссис Хайфлайер, как мистер Агриппа Кертис, хоть кто-кто, а он прекрасно знал происхождение Элизы; он ведь сам ввёл её в высшее бостонское общество и поместил в эту школу для благородных девиц. Он заявил, что его отношение к покойному брату, наследником которого он себя считает, не позволяет ему высказать откровенно всё, что он думает насчёт его странного желания ввести простую девку в высшие круги общества и в самые лучшие семьи Бостона. Дело в том, что брат во многих отношениях был человеком чудаковатым, а для него лично эти чудачества совершенно непонятны. Когда же Элиза обратилась к нему за помощью и за советом, он позволил себе даже выгнать её из дома, как обманщицу и самозванку.
Хозяйка модного пансиона, в котором жила Элиза, не замедлила последовать этому достойному примеру. Да и сами постояльцы его все были возмущены, а в особенности женщины, так как мужчин это задевало в меньшей степени. Женщины эти заявили, что покинут пансион, если Элизу сейчас же оттуда не выгонят. Бедной девушке, вероятно, пришлось бы ночевать под открытым небом, если бы её не пожалела одна бостонская модистка, которую Элиза когда-то поддержала в тяжёлую минуту. Молодая женщина дала несчастной и глубоко потрясённой девушке приют, рискуя при этом восстановить против себя изысканное общество и потерять большинство своих заказчиц.
Элиза немедленно сообщила о случившемся Монтгомери, который, как я уже говорил, находился в это время в Нью-Йорке, и тот немедленно приехал в Бостон. Встретившись с мистером Агриппой Кертисом на Стэйт-стрит в час, когда дельцы спешили на биржу, Монтгомери ясно и просто высказал ему своё мнение о его поступках. Этот джентльмен — ибо в Бостоне его всё же считали джентльменом, хотя там и ходили слухи о том, что фирма «Кертис, Соуин, Бери и К 0», совладельцем которой он был, положила начало своему благосостоянию тайным участием в бразильской торговле рабами, — вместо оправдании презрительно заявил, что не намерен выслушивать поучений от чернокожего бродяги, от сына какой-то… вежливо намекая этим на происхождение Монтгомери, которое стало ему известно во время пребывания его в Новом Орлеане в гостях у брата. Монтгомери, не дав ему договорить, повалил его на землю, а затем избил тростью, великодушно протянутой ему для этой цели кем-то из присутствующих, так как почтенный Агриппа Кертис в городе особой любовью не пользовался. Собравшиеся окружили его кольцом, чтобы, как они выразились, поглядеть на «поединок чести», по, может быть, и просто чтобы потешиться, видя, как мистер Грип корчится и ёжится, а это выглядело — по словам Монтгомери, писавшего об этом матери, — очень смешно.