Я решил воспользоваться свободным днём, чтобы пожаловаться полковнику на жестокое обращение мистера Стаббса. Полковник Мур принял меня очень холодно, хотя обычно он всех встречал с улыбкой, в особенности своих рабов. Но всё же, выслушав меня, он сказал, что ему всегда крайне неприятно бывает узнавать о том, что кто-либо из его слуг подвергся незаслуженному наказанию. Он ни под каким видом не потерпит ничего подобного у себя на плантации. После этого он отпустил меня, пообещав, что ещё сегодня повидается с мистером Стаббсом и разберётся в этом деле.
В тот же вечер мистер Стаббс прислал за мной. Привязав меня к дереву у дверей своего дома, он нанёс мне сорок ударов плетью, предлагая при этом ещё разок сходить пожаловаться на него, если у меня на это хватит смелости.
— Подумать только, — восклицал он, — чтобы я не мог расправиться с негром за дерзость и должен был, бы за это отчитываться!
Дерзость! Какой удобный предлог для тирана!
Когда несчастного раба изобьют плетью, будут всячески над ним издеваться, и поведение это нечем будет объяснить, всегда можно будет сослаться на его «дерзость». Это обвинение в глазах хозяина послужит оправданием любых издевательств и унижений, которым будет подвергнут беззащитный раб. Малейшее слово, даже взгляд, любой поступок, дающий возможность предположить, что раб отдаёт себе отчёт в совершаемой по отношению к нему несправедливости, называют дерзостью и жестоко за это все карают.
Вторично я был избит плетью. Ударить свободного человека — значит нанести ему тягчайшее оскорбление. Но ведь и раб, на какую бы низкую ступень ни поставили его угнетатели, воспринимает такое оскорбление с мучительной остротой. К тому же не лишним будет заметить, что, как это ни кажется некоторым людям странным, каждый удар кожаной плети, нанесённый сильной рукой, действительно причиняет жгучую боль, особенно тогда, когда после каждого такого удара на теле выступает кровь.
Пусть читатель сам представит себе то, чего нельзя передать словами: как горька участь человека, живущего под непрестанной угрозой этих мук и этого унижения. Когда воображение нарисует ему картину этого горя — а пусть он от всего сердца возблагодарит бога за то, что всё ограничилось только одним воображением, — он уже начнёт понимать, хоть, может быть, пока ещё смутно, что значит быть рабом.
Этот случай кое-чему научил меня. Я знал теперь, что раб лишён даже права пожаловаться и что единственный способ избежать повторения экзекуции — это молча вытерпеть её в первый раз. Отныне я старался не забывать полученного мною урока и усвоить себе хоть сколько-нибудь этой лицемерной покорности, столь необходимой в моём жалком положении.
Покорность, всё равно, подлинная она или напускная, в глазах хозяина — наивысшее достоинство невольника. Покорным считается раб, готовый беспрекословно снести любые унижения. Покорный раб на самое гнусное и незаслуженное обвинение отвечает мягким голосом, с улыбкою на лице. Даже удары и пинки он принимает как милость и целует ногу, попирающую его. Вот таким, по мысли хозяина и его ставленников, должен быть раб.
Такого рода покорность, однако, относилась к разряду добродетелей, которыми природа не слишком щедро меня одарила. Мне не так-то легко поэтому было отделаться от чувств, свойственных всякому человеку. Ведь речь шла о том, чтобы отказаться от дарованной мне, как человеческому существу, способности ходить выпрямившись, с поднятой головой и вместо этого научиться ползать, подобно самому презренному пресмыкающемуся.
Дело это нелёгкое, но американский надсмотрщик — строгий учитель, и если я обучался недостаточно быстро, это было не по вине мистера Стаббса.
Глава седьмая
Тяжело было бы мне, да и скучно моему читателю, если бы я стал со всеми подробностями описывать то однообразное течение горестных происшествий, из которых складывалась тогда моя жизнь. Предыдущая глава позволяет судить о том, какие радости выпали мне на долю. Обо всём этом можно рассказать в нескольких словах, и этих нескольких слов достаточно, чтобы создать себе представление о жизни многих тысяч людей в Америке. Меня перегружали работой, плохо кормили, избивали при любом удобном случае. С тех пор как мистер Стаббс начал меня наказывать, он, не давая мне оправиться от одного избиения, сразу же подвергал меня другому. На моём теле до сих пор сохранились знаки, которые мне, вероятно, суждено унести с собой в могилу. Он имел обыкновение говорить, что всё это идёт мне на пользу, и, пересыпая свою речь ругательствами, клялся, что никогда не успокоится и не перестанет пороть меня, пока не выбьет из меня спеси.