Что же касается плети, то майор Торнтон, выражаясь его собственными словами, терпеть её не мог. Не знаю, может быть совесть мешала ему открыто применять наказание плетью, но мне это представляется не очень вероятным, ибо мне однажды пришлось слышать, как он ответил миссионеру, позволившему себе сделать какое-то замечание по этому щекотливому вопросу, что имеет такое же право высечь своего раба, как съесть свой обед. Может быть, в нём проявлялось врождённое чувство человечности, которого лишены только самые грубые натуры и которое до тех пор, пока оно не вытравлено в людях привычкой к насилию, не позволяет причинять другому страдание и вызывает сочувствие к пострадавшему. Может быть, были и другие причины, но, кроме тех случаев, когда он бывал разгневан, что случалось нечасто, майор Торнтон старался не брать в руки плеть.
Но это ещё не всё. Кто-нибудь другой мог испытывать такое же отвращение к плети, как и Торнтон, но год или два, проведённые на плантации, и кажущаяся невозможность обойтись без неё там заставили бы его отказаться от излишней щепетильности. На свете очень мало людей, которых бы здравый смысл и жизненный опыт научили иному обращению с рабами. Майору Торнтону это, однако, отлично удавалось, и за те два года, когда я жил у него, телесные наказания применялись всего-навсего раз шесть или семь. Если кто-либо из его рабов совершал проступок, считавшийся особенно тяжёлым, как-то: побег, повторные кражи, попытка к бегству, отказ от работы, дерзость, неповиновение, — майор Торнтон продавал его. И — странная непоследовательность, которую нередко приходится наблюдать, — этот столь гуманный человек, который не терпел у себя на плантации бичевания раба, не задумываясь готов был оторвать этого раба от жены и детей и выставить на продажу, зная, что тот может попасть в руки самого жестокого хозяина.
Мысль о том, что нас могут продать, всегда жила в нас, принуждая к труду и безоговорочной покорности, и действовала не менее сильно, чем на других плантациях плеть. Всем нам отлично было известно, что таких хозяев, как майор Торнтон, найдётся не много. Одна мысль о том, что нам придётся променять наши хорошенькие к опрятные хижины, нашу обильную пищу, добротную одежду и мягкое обхождение, к которому мы привыкли в Окленде, на грубое обращение и полуголодное существование, которое ожидало нас у большинства других владельцев, — одна эта мысль приводила нас в ужас. Майор Торнтон прекрасно понимал это и умело поддерживал в нас этот благодетельный страх, раза два в году осуществляя на деле свою угрозу и продавая какого-нибудь провинившегося раба.
Умел он также возбуждать наше рвение при помощи мелких подарков и наград. Он никогда не позволял себе требовать от нас какой-нибудь дополнительной работы и поддерживал в нас бодрое настроение, позволяя отлучаться куда угодно и свободно распоряжаться нашим временем, как только заданный урок бывал выполнен. Однако мы даже в свободное время лишь с большими предосторожностями решались ступать на территорию соседних плантаций: по горькому опыту мы знали, что кое-кто из ближайших к нам рабовладельцев с единодушием, достойным таких людей, как они, не решаясь открыто проявить свою неприязнь к майору, пользовался всяким удобным случаем, чтобы выместить свою злобу против него на его рабах. Да будет мне разрешено по этому поводу рассказать об одном происшествии, участником которого мне пришлось быть; оно может послужить не только яркой иллюстрацией виргинских нравов, но и подтверждением следующего неоспоримого положения: там, где закон направлен на угнетение одной части населения, он редко пользуется большим уважением и среди остальной части этого населения.
Одним из ближайших соседей майора Торнтона был капитан Робинсон, человек, с которым у майора происходили частые столкновения. Однажды в воскресное утро, проходя по дороге, ведущей к Окленду, я повстречался с капитаном Робинсоном, который ехал верхом в сопровождении слуги. Капитан остановил меня и спросил, не я ли накануне принёс ему от «этого подлого негодяя Торнтона» наглое письмо, в котором речь шла об ограждении болотистых участков. Я ответил, что действительно накануне принёс письмо, в котором говорилось о разграничении участков, и передал его управляющему.
— Хорошее письмецо, нечего сказать! — воскликнул капитан. — А известно ли тебе, что если бы мой управляющий знал свои обязанности, он спустил бы с тебя штаны и всыпал бы тебе за труды сорок ударов плетью?
В ответ я позволил себе заметить, что всего-навсего передал послание хозяина, и несправедливо будет счесть это за провинность.