Аукцион выглядел совершенно так же, как все аукционы, где продаются рабы. На этот раз была лишь одна особенность, которая достойна того, чтобы быть упомянутой: ещё не оправившиеся раненые (жизнь двоих из них была ещё в опасности) были поставлены на продажу наравне с остальными.
— Товар попорченный, — заявил аукционист. — Придётся отдать его подешевле.
Всех четверых решено было продать вместе.
— Совсем как ломаные сковороды: — весело заметил один из зрителей. — Но я лично не любитель торговать ломаными сковородами, ранеными невольниками и больными лошадьми.
Кто-то посоветовал случайно присутствовавшему на торгах врачу приобрести этот «повреждённый товар».
— Если случится, что они умрут, — добавил мудрый советчик, — то они уже никому не будут нужны, а вы и трупы сумеете использовать.
Немало других столь же тонких и блестящих острот сыпалось со всех сторон, и толпа покупателей встречала их одобрительным хохотом, который не очень вязался со стонами раненых и с их искажёнными от боли лицами. Раненых принесли к месту аукциона на носилках и положили на пол. Сколько здесь было страдания и горя!
Шумное веселье дошло уже до высших пределов, когда внезапно оно было прервано появлением высокого джентльмена, внешность и манеры которого резко выделяли его среди большинства присутствующих. Нахмурившись, он резко заметил, что, по его мнению, вовсе не смешно продавать людей, лежащих на смертном одре. Он сразу же назвал цену, значительно превышавшую ту, которую перед этим предлагали, и аукционист объявил, что невольники остаются за ним. Я лелеял надежду, что тот же покупатель купит и меня. Но, отдав все нужные распоряжения относительно переноски раненых, он удалился.
Возможно, у меня и не было особых оснований сожалеть о том, что я не достался ему. Этот джентльмен, насколько я могу судить, сделал только то, что могли сделать и многие другие покупатели, поддавшись минутному порыву гуманности. Этот порыв был вызван отвращением к грубому поведению присутствовавших, но вряд ли ему суждено было продержаться долго и вряд ли этот джентльмен стал бы относиться к своим рабам лучше, чем его соседи. Каждый человек может быть подвержен таким неожиданным вспышкам добросердечия и гуманности, но они отнюдь не способны спасти от повседневного пренебрежения к чувствам и правам тех, кому не позволено защищать себя и кто не находит защиты ни в общественном мнении, ни в законе.
Меня купил агент мистера Джеймса Карлтона, владельца плантации Карлтон-холл, расположенной в одном из округов Северной Каролины, и вместе с несколькими другими вновь приобретёнными рабами меня отправили на плантацию нашего нового хозяина.
После четырёх или пяти дней пути мы прибыли в Карлтон-холл, Господский дом, как и большинство таких домов на американских плантациях, был довольно невзрачным и не отличался ни особой роскошью, ни комфортом. Недалеко от господского дома помещался невольничий посёлок — жалкие, полуразрушенные хижины, расположенные как попало и почти совершенно скрытые от глаз густо разросшимся бурьяном.
Вскоре после нашего прибытия нас провели к хозяину, который внимательно, по одному осмотрел нас и пожелал узнать, что каждый из нас умеет делать. Узнав, что я был приучен к работам по дому, и сказав, что ему нравится моя внешность и мои манеры, он объявил, что назначает меня камердинером вместо прежнего своего лакея Джона. Джон, по его словам, стал таким неисправимым пьяницей, что пришлось отправить его на полевые работы.
У меня были все основания быть довольным: рабам, занятым в доме, обычно живётся лучше, чем полевым рабочим, их лучше кормят и одевают. Да и работа у них менее тяжёлая. Им всегда перепадают кое-какие крохи с господского стола, а так как вид грязных лохмотьев в столовой был бы неприятен для взоров хозяина и его гостей, то домашних слуг принято одевать прилично хотя бы для того, чтобы удовлетворить тщеславие их господина. Каждый хозяин любит похвастать тем, что у него много слуг, А когда их много, то и работа для каждого из них не слишком обременительна. Удовлетворительное питание, чистая одежда и не слишком тяжёлая работа — всё это вещи, которыми не приходится пренебрегать. Но есть ещё одно обстоятельство, которое делает положение домашнего слуги более сносным, чем положение полевого рабочего. Даже мужчины, а женщины и дети подавно, не могут постоянно соприкасаться с живым существом, будь то собака, кошка или даже раб, и не почувствовать в конце концов какого-то участия к его судьбе. Случается, что таким путём тот или иной слуга становится настоящим любимцем и к нему хоть в какой-то мере начинают относиться как к члену семьи. Такого рода исключительные случаи и приковывают к себе внимание кое-каких софистов, заставляя их упорно закрывать глаза на чудовищные стороны рабства, на все присущие ему ужасы и вместо этого расточать ему похвалы. Но даже и положение домашнего слуги, хоть оно и значительно более терпимо, чем положение всех остальных рабов, бесконечно унизительно и тяжело. Если и существуют гуманные хозяева и добросердечные хозяйки, то ведь гораздо чаще хозяин оказывается капризным тираном, а хозяйка — женщиной придирчивой и сварливой. Несчастный слуга с утра до вечера должен выслушивать одни только грубости и брань, за которыми в любую минуту может последовать наказание плетью. Да и брань эта для человека, не потерявшего ещё чувства достоинства, часто переживается мучительнее, чем сопровождающие её удары. И самое страшное, что никакой надежды на улучшение нет. Господин и госпожа, даже и не пытаясь сдерживать себя, вымещают своё дурное настроение на рабе. Раб принадлежит им, и они вправе обращаться с ним так, как им заблагорассудится. Он не может постоять за себя, и никто не встанет на его защиту.