— Кого везут, Леман?
— А вот узнаем, — ответил сержант.
Карета въезжает во двор. Здесь беготня людей с фонарями, и наконец я разминаю ноги на посыпанной гравием дорожке. Распахиваются двери, выходит хозяин. Подвешенный на крюке фонарь освещает сцену; несмотря на июнь, сегодня тёмная ночь, и виной тому дождь. При свете масляного фонаря блеснули позументы моей одежды, я снял шляпу и поклонился.
— Путешественник приветствует рыцаря.
— И рыцарь приветствует путешественника. — Трампедах наклонил голову в ответ.
Бледное лицо с рельефом морщин, чёрный, плотно облегающий колет, высокие сапоги.
Сержант Леман во все глаза смотрел на богатый мой плащ, а когда я откинул полу, чуть ли не крякнул. Расшитый бисером пурпуэн с рядами блестящих пуговиц произвёл на него впечатление.
— Почтенный рыцарь, обстоятельства привели меня к вашему дому. Я позволил себе сказать сержанту, что рыцарь Трампедах примет путешественника.
— Гостеприимство закон ливонария, — строго сказал Трампедах. — Кто сомневался?
Сержант кашлянул. Я поклонился ещё раз с возможной учтивостью.
— Отец Больцагель шлёт вам привет, почтенный рыцарь.
— В добром ли он здравии? — спросил Трампедах.
— О да. Я видел его неделю назад в Вендене.
— Прошу вас в мой скромный дом, почтенный путешественник, — сказал Трампедах. — Что нужно здесь страже?
— Проводили господина, — объяснил Леман, — почитая своим долгом, и так как магистрат не выдаёт масло для фонарей, мы защищаем господ от всякого сброда.
— Благодарю вас, сержант, — сказал я, — позвольте предложить вам небольшое пожертвование в пользу уличного освещения.
— Весьма и весьма… — смущённо пробормотал сержант Леман, принимая от меня несколько рижских марок.
В доме рыцаря Трампедаха белёные стены и тяжёлая резная мебель в стиле Нюрнберга. На столе холодная телятина, сыр, вино. Тлеют в камине угли, и это в июне!
— Что происходит в городе? — спросил я. — Он будто совсем неживой.
— Близко к тому, — ответил Трампедах. — Жителей осталось мало, предместия сожжены.
— Но кем?
— Воюем. — Трампедах пожал плечами.
— Кто же сейчас властвует?
— Речь Посполитая, но не сегодня-завтра шведы придут.
— Стража говорила со мной по-немецки.
— Это наёмный отряд Замойского, он весь из саксонцев, они готовы переметнуться к шведам. Но во главе магистрата брат Николаус, добрый ливонарий, так что и рыцари в силе.
— Сержант подозревал во мне шведского шпиона.
— Леману всё равно. Леман дослужит свой срок и вернётся в Саксонию.
— Далеко ли шведы?
— Делагарди взял Везенберг.
— Значит, Дерпт будет шведский?
— Он всегда ничей, — мрачно сказал Трампедах. — То одни хозяева, то другие. Но мы, ливонские рыцари, не уйдём отсюда.
Утром стало теплее. Накинув роскошный свой плащ, я пошёл осматривать город. Этот плащ в одном из домов на Прадо[2] подарил мне Хуан де Эспина, а гардероб де Эспина, как известно, не уступит иному королевскому.
Сиротская картина. Всё ещё хмурое небо, на пустынных улицах грязь. Несчастный город! Я поднялся на Домберг. Когда-то здесь росла дубовая роща, а теперь почти голо. Иные деревья срублены на топку, иные сгорели во время бессчётных пожаров, иные снесены тяжёлым каменным ядром.
Вот Домский собор, чуть ли не самый большой в Эстляндии. Но в нём запустение. Кирпичные стены покрыты копотью, в крыше зияют провалы. С тех пор, как толпа протестантов во главе с Кестлером ворвалась в собор, с тех пор, как он дважды горел во время штурмов, Домский собор никогда уже не был в прежнем величии. Впрочем, нет, величие в нём осталось. Он возвышался на вершине холма обгоревший, суровый, ничто его не брало, ни пожары, ни ядра, ни тяжёлые мотыги протестантов.
Службы, конечно, давно не идут, деревянные ворота забиты. Епископат затворился в замке на соседнем холме, тяжёлые башни висят над усталым Дерптом, но иногда, когда я бросал туда взгляд, они как бы исчезали в туманной дымке, холм выглядел пустынным и плоским.
Долго бродил я по Домбергу. Здесь почти не видно жизни. Вот квадратная Чёртова башня, вот круглая Русская, а это Длинный Герман, и стройная Кик-ин-де-Кёк. Но от кого защитят эти старые укрепления? Европа возводит бастионы по системе Вобана, а тут всего лишь сухой ров да невысокий шильдмауэр — частокол перед главными стенами.