— Клавесина покуда нет, однако он заказан два месяца назад в голландском городе Утрехте.
— Заказан, но ещё не получен?
— Ещё не получен, господин судья.
— Ты слышал, рыцарь? — судья обратился к Кавалеку. — Во всём епископате нет клавесина.
— Так лютня есть! — нашёлся Кавалек.
Судья несколько замешался.
— Хм… лютня, ну и что?
— А лютня похожа на клавесин! — с отчаянием сказал Кавалек. — Может, на лютне играли!
— Хм… — снова произнёс судья. — Патер Иеронимус, скажи нам, как содержатся лютни и могла ли одна из них попасть в келью к упомянутой Анне-Май?
— Никоим образом, — ответил патер Иеронимус. — Лютни под замком у отца настоятеля, ибо лютни те освящены в Ватикане и у Кастальского источника, они хранятся у нас как реликвии и назначены в чёрный день разогнать своим звуком роковые тучи, играть же должны они сами, а не будучи перебираемы пальцами.
— Ты слышал, рыцарь? — спросил судья. — На чём же, спрошу тебя, там играли, коли клавесина нет, а лютни заперты и освящены?
— Откуда мне знать? — упорствовал Кавалек.
— Но ты не отрицаешь всё же, что кто-то спустился в келью, а вслед за тем раздались звуки музыки?
— Что было, то было, — сказал Кавалек.
— Испытать по второму свидетельству! — крикнул профос.
И Анну снова опустили в воду, на этот раз палач держал её дольше.
— Как я зимой провалился в прорубь, так вышел из-под воды весь синий, — переговаривались в толпе.
— А Ганс-то под водой до десяти кукушечьих кликов сидит.
— Э, да тут дева, хлипкая…
Теперь свидетельствовал Фробелиус.
Он тоже подошёл к реке, ополоснулся и положил руку на Библию.
— Я ничего не видел, — сразу сказал он.
— Грех тебе, грех! — крикнул Трампедах.
— А верно ли, что обвиняемая была твоей невестой, юноша? — спросил судья.
Помедлив, Фробелиус ответил:
— Да, верно.
— Ты уверяешь, что ничего не видел, — сказал судья, — стало быть, ночью стоял туман?
— Туман, — подтвердил Фробелиус.
— Сын мой, возможно, глаза твои плохи и ты ничего не видел, но слух твой куда как хорош, иначе бы ты не играл так прекрасно. Смеешь ли ты утверждать, что ничего не слышал?
Фробелиус молчал.
— Рыцарь Трампедах и рыцарь Кавалек свидетельствуют, что они слышали музыку. Слышал ли музыку ты?
— Да, слышал, — глухо ответил Фробелиус.
— И какова же это была музыка, на что похожа?
— На игру клавесина, — ответил Фробелиус.
— Не лютни?
Фробелиус покачал головой.
— Ты слышал, рыцарь? — судья обратился к Кавалеку. — Наш славный музыкант подтверждает, что слышал игру клавесина, а, как известно, музицирование дьявола на суставах и рёбрах напоминает игру клавесина.
— Никаких напоминаний! — сказал бледный Фробелиус. — Это был клавесин, и только клавесин, ни суставы, ни рёбра.
— Но, сын мой, — сказал судья, — ты дал хорошее свидетельство, ибо клавесин всего ближе к музицированию дьявола.
— Это был именно клавесин! — закричал Фробелиус. — Уж если вы полагаетесь на мой слух, так я клянусь всем, чем угодно, что это был обыкновенный клавесин, весьма похожий звуком на мой!
— Ты уже клялся на священном писании, — сказал судья, — остальные клятвы неуместны. Достаточно одного показания о клавесине. Ты, разумеется, слышал, что этого инструмента в епископате нет.
— Как знать, — кричал Фробелиус, — может быть, здесь замышляют чёрное дело!
— Успокойся, сын мой, — сказал судья. — Сегодня ночь очищения. Любое чёрное дело отмоет вода, уничтожит костёр. Мы не судим Анну-Май, на суде, как ты знаешь, применяются пытки, ныне же мы подвергаем её испытанию.
— Вы утопите её!
— Отнюдь. Нынешней ночью вода не пойдёт в праведное тело, если же Анна-Май продалась дьяволу, то и тут жалеть нечего, ибо душа её давно изъята сатанинскими лапами.
— Подвергнуть испытанию по третьему свидетельству! — крикнул профос.
Хорошо, что плот далеко, я не вижу мучений Анны, за этим мокрым мешком я не могу представить её прекрасного лица, которое, вероятно, сейчас совсем некрасиво, и, может быть, оно чем-то сродни лицу проплывшего мимо меня Эксхольма…
— Свидетель, называемый Путешественником! Омой лицо в реке и клянись на священном писании!
Я зачерпнул тяжёлой воды, попробовал её на вкус и сказал тихо: «Помоги, Мать-Вода».
— Свидетель, отчего ты зовёшься Путешественником, а не открываешь христианского имени?
— Я путешествую инкогнито.
— Но кто может поручиться, что ты не беглый разбойник?
— Любой человек из епископата. Я привёз епископу письма от друга моего Хуана де Эспины.