Судья пошептался с профосом.
— Как свидетель, имевший отношение к событиям, вы можете сделать это, — сказал судья важно.
Я поднял её на руки, она всё ещё не открывала глаз. Я смотрел в её осунувшееся, сразу сделавшееся маленьким лицо, я увидел на лбу ссадину от грубой верёвки, а в углу губ потемневшую кровь. Она была нелегка, тяжесть придавала мокрая рубаха, мокрые волосы. Тогда я сказал:
— Надобно сменить ей одежду.
Судья кашлянул.
— Не полагается. Она станет сухой у костра, если не выступит лилия, тогда уж…
Я положил её на землю, снял плащ и завернул в него Анну. И снова поднял её. Вдруг она открыла глаза на мгновение. В этих глазах мелькнуло недоумение и ужас, будто человек спал, видел тяжкое сновидение, открыл глаза, но и тут его встретило страшное…
И я понёс её в молчаливом окружении толпы. Толпа молчала, и всё молчало вокруг, только сухо трещали факелы да топот сотен ног беспокоил улицы Дерпта.
Её голова легла на больное плечо, но что мне боль? Правая рука быстро одеревенела, я чувствовал, что долго не смогу нести Анну. Кто-то спросил:
— Где отец?
— Должно быть, в бегах. Ничего не знает.
— Анна… — сказал я, приблизив глаза к её лицу.
— Не положено говорить, — буркнул ландскнехт.
Когда поднимались на Домберг, оттуда под улюлюканье горожан скатилось горящее колесо — забава купальной ночи.
— Анна, — сказал я, но она не слышала.
Оцепенение нашло на меня. Теперь оставалось ждать, чем кончится дело, а повернуть события я уж не мог. Слева от меня с надменным видом шагал Трампедах, иногда на лице его появлялась усмешка. Усмешка эта, конечно же, предназначалась мне и говорила: «Ну что, господин Путешественник, добились вы своего?»
Ожесточённо сопел Кавалек, а Фробелиуса я не видел.
Когда вся процессия поднялась на Домберг, я увидел, что костёр против собора жарче и выше, чем на Ратушной площади.
Вбит большой кол рядом, с пламенем, тут Анне стоять. Костёр будет разгораться и обдавать её жаром, пока не выступит лилия. Таково испытание огнём.
Через такой костёр никто не отважится прыгать, он выше человеческого роста, в него лишь бросают сорняки, чтобы отвадить их от полей.
Её привязали верёвками, и она смотрела на всё бессмысленным, невидящим взором. Люди кругом пили брагу из деревянных кружек, трактирщик доставил сюда несколько бочек, и он надеялся, что за ночь выручит много денег. Ещё тут был хлебопёк, он раздавал сметанные лепёшки и бузинный пирог с множеством начинок, который пекут специально в такую ночь.
Неразумные люди. Они веселились, не понимая, что с каждым может случиться такое несчастье. Достаточно одного доноса, чтобы подвергли испытанию любого.
Я извлёк из кармана луковицу часов и убедился, что после полуночи прошло всего полтора часа. Конечно, воины Марта ищут клады Святого озера, а в лагерь они вернутся, когда над лесом поднимется солнце.
Не видно никого из саксонцев, нехороший признак. Неужто они готовятся к выступлению? Я много бы дал, чтобы узнать, как окончательно сговорились Трампедах с Ла Тробе.
— И каждый свидетель бросит охапку хвороста! — объявил профос. — Если пламя, четырежды усиленное, не выявит порочной лилии, значит, дева чиста!
Трампедах подошёл к куче хвороста и тщательно, по веточке набрал охапку. Костёр пригас, взметнулся, и пламя обдало жаром привязанную Анну.
— Второе свидетельство! — крикнул профос.
— Я отказываюсь бросать хворост, — замогильным голосом сказал Фробелиус.
— Я тоже! — крикнул Кавалек.
— А вы, сударь Путешественник?
— Не превращайте свидетелей в палачей, — сказал я.
— Но таковы правила! Если не бросите вы, тогда кто-нибудь сделает это за вас, и тогда уж охапка будет куда больше.
— Чёрт побери, тогда я брошу! — сказал Кавалек.
Он набрал несколько хворостинок и понёс к костру.
— Это мало, — остановил его профос, — должна быть охапка.
— Проклятье! — сказал Кавалек.
Пламя снова взметнулось, и я увидел, как от рубахи Анны повалил пар.
— Господин музыкант! — позвал профос.
— Я отказываюсь, — пробормотал Фробелиус.
— Кто же заменит его?
Тут же нашёлся весёлый человек из толпы, он схватил большую охапку хвороста и швырнул её в пламя. Огонь подскочил до небес, дым заслонил Анну, и я подумал, что она задохнётся. Когда дым рассеялся, я увидел, что подол сухой рубахи тлеет.
— Свидетель, называемый Путешественником! Осталась ваша доля. Чем больше раздумываете, тем больше страдает дева!
Я подозвал того весёлого человека и сказал: