Тополя на Прадо, где по изумрудным лужайкам маршируют оркестры, гарцуют всадники на андалузских скакунах и завывание рожков Les grandes monterias — большой королевской охоты оглашает мадридский небосклон.
Бал масок во Флоренции, фейерверк в Милане, рыцарский турнир в Гейдельберге… В Париже я проводил вечера в голубой гостиной салона Рамбуйе. Там-то я и увидел, что низкое сословие ещё не преграда для положения в свете. Взять хотя бы мадам Опиталь — она ведь начинала прачкой, ни больше ни меньше, но яркая её красота быстро нашла поклонников. Да и мадам д’Эстре, жена маршала Франции, родилась в семье ростовщика.
Наш век не щадил дворянства, Ренессанс окропил чёрствые души воителей. Тонкие впечатления стали в моде. Дворяне погружались в кареты и отправлялись путешествовать. Путешествие одно из самых уважаемых занятий в наше время. «Кто вы, месье?» — «Я путешественник». — «О, это так романтично!» Романтично, но и накладно, если не сказать — опасно. Чтобы путешествовать вволю, нужно иметь свободное время, деньги и хорошие пистолеты, вот почему простолюдин не отправится в мягком дормезе по Европе. Путешественников любят при дворах, они много видали, могут рассказать забавное.
Да, впечатлений у меня хоть отбавляй. Европа воюет взахлёб. Однажды я попал в самую настоящую баталию с грохотом пушек, атаками конницы. Карета застыла на дороге, успех был то на одной стороне, то на другой. Забравшись на крышу кареты, я наблюдал это яркое зрелище с посвистом пуль, скрежетом сабель и воплями. «Кто вы, сударь? — кричал по-немецки рослый драгун. — Убирайте карету, здесь бьются?» «Эй, вы! — кричали по-датски. — Отъезжайте, сейчас атакуем!»
Сколько раз меня грабили, я уж не помню. Без нужды я не пускаю в ход пистолеты, но бывают и пистолеты не в помощь, тогда приходится спасаться бегством или расставаться с кошельком.
За Альпами и Пиренеями много красивых мест, но каждое лето я направлялся в Дерпт. В унылом, вечно разграбленном, завоёванном кем-то Дерпте меня словно ждали, и сладкое чувство охватывало меня, когда приближались бурые городские стены. Что-то происходило со мной, как только я проезжал ворота. В сознании начинало мелькать знакомое, но забытое, и я пытался оживить это, вглядываясь в окна, дома, лица прохожих. Дело в том, что родился я в Дерпте.
Да, здесь я родился, но жил недолго, а потом семья наша переселилась в Голландию. Мы часто переезжали с места на место, дед занимался возведением укреплений и дело это знал хорошо. Его приглашали то в один город, то в другой, отец ему помогал, и таким образом, не достигнув и совершеннолетия, я побывал во многих городах Европы. Умер дед, за ним и отец, а я всё еду и еду по свету, не могу остановиться и уж не знаю, когда у меня будет свой дом и когда пропадёт жажда дороги.
В Дерпте дед мой построил форбург[5]для епископата и несколько домов зажиточных горожан. Я это знал по рассказам, сам же был слишком мал и помнил о Дерпте совсем немного. Осталось лишь смутное влечение к городу детства.
Тут я бродил без конца. Тарту, Тарбета, Торбата, Дорпета, Дорпат — как только его не называли! Хочешь, зови Дерпт, хочешь, Тербт. Названия встают с ног на голову, перекатываются, словно камешки во рту. Но в одних ли названиях дело? Вот что писал о нём дед, а записки те сохранились: «Этот печальный город в полном смысле стоит на костях и развалинах. Ройте, где вздумается, в черте его и даже за чертою, непременно наткнётесь на груды человеческих костей, обломки оружия, на бронзовые и железные предметы. Я провёл здесь два года, возвёл несколько построек и каждый раз сталкивался со следами боёв пожаров и мора. Когда укрепляли фундамент ратуши, а рыть пришлось достаточно глубоко, на сажень и более, выгребли множество костей младенцев, погибших, очевидно, от какого-то несчастья, а возможно, загубленных очередными завоевателями. Что ж, в этом нет ничего удивительного. Невозможно и перечислить, сколько раз город подвергался совершенному уничтожению, сколько раз в нём оставалось считанное количество жителей, в то время как остальные ложились в землю».
Дед мой ещё не знал, как близки очередные страдания города, ведь в те времена жилось тут вполне сносно.
Я приезжал и ни с кем не входил в отношения. На постоялом дворе назывался не своим именем или не назывался вообще, а потом уезжал в Ревель и ждал корабля в Скандинавию.
Так было до прошлого лета. А прошлым летом я увидел Анну.
Отодвинув жёлтую портьеру, я смотрел из окна своей комнаты на брусчатку Ратушной площади. И вот на ней горожанка, дочка ремесленника или мелкого торговца, если судить по наряду. На голове тёмный чепчик шаперон, свободное платье с каймой, белый отложной воротник, на ногах башмаки с бантами.