Под старым тенистым кленом на зеленой свежей лужайке устроили привал четыре человека. Машина их стоит на обочине шоссейной дороги. На пестрой материи разложена дорожная еда. Люди уже выпили. Вон две бутылки «Зубровки» (горцы называют этот напиток «один бык, два рога») валяются рядом. Тут же бутылки из-под минеральной воды. На скатерти зеленый лук, помидоры и огурцы, парниковые, конечно, в это время года. Вареное мясо, обгрызанные кости лежат в стороне. На четверых отдыхающих два граненых стакана. Люди лежат на траве, подстелив свои пиджаки. Один из них — пожилой человек, как говорится, ярко выраженный ногаец. Плоское лицо, редкие усы, широкий лоб, большая голова и узкие щели глаз.
— Я убью этого негодяя! — восклицает ногаец, приподнимаясь, и достает еще одну бутылку из кожаной сумки, откуда торчит термос. — Давайте пить, жалко терять такую закуску.
— Не буду я больше пить с тобой! — говорит сердитый человек с загорелым круглым лицом, на котором блестят от бараньего жира усы. — Черная у тебя душа, ногаец!
— Ты хочешь меня обидеть?
— Впервые встречаю ногайца с черной душой. Сколько ты наговорил гадостей о хорошем человеке! Я молчал. Больше не могу!
— Это он-то хороший? Подумать только, а? Эсманбет — хороший! — возмущается степной человек.
— Да, он лучше тебя. У него нет привычки говорить о людях дурное за глаза.
— Ты его друг?
— Еще нет, но, если он согласится, я буду рад такой дружбе.
— Вы слышите, люди, что он говорит и не краснеет, а? Человек ест хлеб и…
— Хлебом не упрекают… Ты лишнее выпил, недаром говорят, вино поднимает со дна души муть и ржавчину.
— Прекратите чесать языки или подеритесь по-настоящему. Эй, Мухарбий… — говорит третий человек, с лысой головой и угловатым, будто тесали его топором, лицом, — Мухарбий, налей-ка этого зелья да вставай, земля сырая, простудиться можно. Идрис, бери стаканы. Мухарбий прав.
— Сказал, не буду пить.
— Будешь! Оставим разговор о том, кого здесь нет.
— А что я сказал плохого, я… — Мухарбий смягчился, — ты рассуди, дорогой Сурхай. Я ведь говорю, что надо жить честно, как бы ни было трудно…
— Честный нашелся… — обернулся к нему тот, кого лысый назвал Идрисом.
— Да, нашелся. Отцы наши жили бедно, но честно… Я скоро на пенсию уйду, но буду знать, что прожил жизнь с людьми по совести, — бьет себя в грудь Мухарбий, голос его звучит искренне и живо.
— Каждый живет как может. Век такой…
— Вот я об этом и думаю, Сурхай. А если он считает, что Эсманбет нечестный, то это неправда. Да, он охотник, причем заядлый…
— Азартный, как зверь, что режет овец налево и направо, хотя ему хватило бы одной половины, чтобы утолить голод… — не унимался Мухарбий. Он разлил «Зубровку» в стаканы.
— Эсманбет бьет сайгаков, а тебе какое дело? Отвернись, и все тут. Не видел, не заметил.
— Я инспектор по охране этих животных, я за это зарплату получаю, а на сайгака существует строгий запрет. А где честность?
— А кто честный? Ты думаешь, завмаг ваш честный? — смеется, гладя лысую голову, Сурхай. — Думаешь, он живет на свою зарплату с дюжиной детей? Или этот наш заготовитель… — Он хлопает по спине сидящего рядом со стаканом «Зубровки» в руке молодого крепыша, как видно, водителя этой машины. От одного вида «Зубровки» водитель морщится.
— Нет, не могу это выпить… — говорит он, передавая стакан Мухарбию, но ему обратно возвращают стакан.
— Пей! Сейчас на зарплату живут только пенсионеры, да и те горазды подзаработать. Не хватает, друг мой Мухарбий, не хватает…
— А мне почему хватает?
— Ты скажи правду, эта икра и рыба, что нашли у тебя дома, ты о них ничего не знал?
— И ты мне не веришь?
— Ну скажи честно.