Сейчас Максим с Михой сидели в относительно чистой чайной на главной улице. К чаю здесь подавали постный сахар и калитки — открытые пирожки из ржаной муки с ягодной начинкой.
— А что, цензуру большевики не установили?
— Да какое там… Они бы, может, и хотели, только бодливой корове бог рогов не дает. За всю идеологическую работу в губернии дамочка одна отвечает, не большевичка даже — левая эсерка. Собирала она пару раз редакционные митинги, распекала нас, пошто-де слабо освещаем роль революционного пролетариата, не воспитываем классовое сознание — ну, вся эта трескотня. Наши бьют себя пяткой в грудь, что прониклись классовой борьбой по самое не балуйся, а дальше пишут кто как привык.
— А не закроют газету вашу?
— Дак как закроют? Где тогда станут декреты свои бесконечные печатать? Да она вообще незлая баба, Маруся-то, помогает нам даже. Главреда нашего, доктора Мефодиева, арестовать хотели, в контрреволюционной, того-этого, деятельности подозревали, он же из кадетов. Так Маруська его отстояла — незаменимый, мол, кадр, и вся недолга. Жаль, что такая славная девка связалась с большевистской мразью.
Максим глянул в маленькое засиженное мухами окно. Оттуда открывался вид на серые воды гавани. Остовы лодок, мачты и снасти, причалы и склады, и даже грязные улицы за ними превосходно просматривались, хотя час был поздний — здесь, на Севере, летом толком не темнело.
Задерживаться в Вологде не стали — отправились в Архангельск на третий день после судьбоносной встречи. Отъезд, как Максим и ожидал, организовывал Миха. В Вологде у него сыскалась куча знакомых в самых разных местах, и с помощью пары золотых из переданного Чаплину запаса он устроил всем билеты на поезд. Максим был на подхвате и изо всех сил пытался понять, как тут делаются дела, как держат себя и общаются люди разных сословий — словом, усваивал писанные и неписанные законы.
Офицеры и политики отправились первым классом, а Максим с Михой — третьим. Вагон до боли напоминал древнюю, с деревянными еще сидениями электричку в час пик, вот только ехать пришлось сутки. От дыма махорки щипало глаза — до запрета на курение в общественных местах оставалось еще почти сто лет. Гвалт, ругань, вонь немытых тел, повсюду орущие дети и, вишенкой на торте, протащенная в вагон упрямым крестьянином коза… В Архангельск Максим приехал вконец ошалевший, а пришлось еще дожидаться очереди на паром. Вокзал здесь располагался на противоположном от города берегу широченной реки — вроде бы, Северной Двины.
В общем, Максим уснул бы прямо на деревянном причале, наплевав на сырость и сомнительного вида публику вокруг, но Миха, которого, кажется, путешествие вовсе даже не утомило, отвел его в дом вдовы, сдающей комнаты. Проспав в застеленной ветхим, зато накрахмаленным бельем постели часов десять, Максим пришел в себя и стал осматриваться.
Если бы он всю жизнь провел в городском комфорте двадцать первого века, адаптироваться было бы тяжело. По счастью, мать регулярно сплавляла его на лето к бабушке в деревню, потому бытовые реалии этого времени культурного шока не вызвали. Максим быстро свыкся и с деревянным нужником, и с курами во дворе, и с жестяным рукомойником и мятым тазом для ежедневной гигиены. Чтобы помыться как следует, приходилось посещать общественные бани. Они располагались в кирпичных строениях с ажурными водосточными трубами и асфальтовым полом — он считался гигиеничнее, чем деревянный. Однако внутри было довольно грязно и людно, потому Максим раскошеливался на частный кабинет в отделении, которое по старой памяти называли дворянским. Удалось привести в порядок ногти, а также постричься — при бане работал цирюльник.
К дому, где Максим квартировал, тянулись провода. Год назад сюда еще подавали электричество, но теперь не все городские подстанции работали. Пришлось привыкать к керосиновой лампе; поначалу Максим выжигал дорогущее топливо в бешеных количествах, но потом приноровился прикручивать фитилек для экономии.