Марушевский шагнул вперед, отделившись от ряда офицеров:
— Солдаты! Вы виновны в попытке вооруженного мятежа. Это преступление наказывается децимацией — казнью каждого десятого по жребию. Хотя Александр Второй и отменил это наказание, Гражданская война его возродила. К загнившей ране следует прикладывать каленое железо.
Марушевский сделал паузу, чтобы до слушателей дошли его слова, и продолжил таким же ровным тоном:
— Однако я понимаю, что многие из вас оказались жертвами вражеской агитации. Вы развращены демократизацией армии, но я даю вам шанс стать достойными и доблестными солдатами. Завтра вы отправитесь на фронт, чтобы искупить свою вину. Для этого вы должны сейчас, в течение трех минут, выдать зачинщиков бунта. Иначе я объявлю децимацию. Время пошло.
Долговязый хмуро усмехнулся и шагнул вперед. За ним последовали еще трое… четверо человек. Их тут же скрутили и отвели в сторону, от души подгоняя прикладами.
Максим подошел ближе к строю офицеров и увидел, что Марушевский нахмурился. Похоже, не этого эффекта он добивался — ему требовалось раскаяние всех, а не мученичество героев.
— Это не все! — нашелся генерал. — Я знаю, зачинщиков было больше! Выдайте их, иначе наказание падет на всех!
По ряду бывших бунтовщиков пробежал шепоток. Еще один солдат шагнул вперед. Потом вытолкали двоих — дрищеватого юнца и плюгавого мужичонку; за ними еще кого-то, и еще. Похоже, от отчаяния люди просто стали избавляться от самых слабых.
— Прошу вас, довольно, — шепнул Максим Марушевскому.
Тот кивнул и объявил:
— Я принимаю ваше раскаяние. Зачинщики бунта будут расстреляны перед строем. Сейчас же.
— Пошто это — расстреляны?! — заорал Миха Бечин, о котором Максим совсем позабыл. — А как же суд? Вы суд обещали, товарищ генерал!
Марушевский поморщился, но все же ответил:
— Вы, верно, представляете себе гражданский суд? С адвокатами, прениями сторон и прочей бюрократией? Где каждый предатель Родины может превратить своё выступление в пламенный призыв продолжать его дело? Может, вам ещё и газетчиков пригласить, и фотографов?
— Пошто комедию ломаете?! Обещали суд — давайте суд!
— Согласно Дисциплинарному уставу командир имеет право карать бунтовщиков на месте.
— Да подавитесь вы уставами своими сраными! — Бечин разошелся не на шутку. — Это же наши ребята! Набедокурили — так и судите их перед всем миром! Расследуйте, кто агитировал, кто по дурости повторял за ними, кто вовсе случайно попал под горячую руку! Вы же сами довели солдат до бунта, чего себя-то не наказываете?!
— Может, вы не заметили, но враг уже даже не у ворот. Враг внутри города, — глаза Марушевского сузились. — А вы, кажется, профсоюзы представляете? И на чьей же стороне профсоюзы?
Максим схватил Миху за плечо, попытался оттащить, но коротышка стряхнул с себя его руки и закричал ему в лицо:
— А ты пошто столбом стоишь, Максимко? Комиссар ты или мешок с говном? Здесь не фронт, здесь твоя власть! Ну, прекрати это, наведи революционную законность!
Максим подумал, что, наверно, такие полномочия у него действительно есть; но ведь Марушевский прав. На пути в Усть-Цильму публичный расстрел дезертиров пресек беспорядки, а здесь-то случился открытый вооружённый мятеж.
— Миха, да уймись ты уже! — попытался урезонить приятеля Максим. — Мы смогли спасти большинство, мы удержали город от хаоса, понимаешь ты это? А зачинщики должны ответить! Распихаем их по тюрьмам и лагерям — так они и там агитацию свою продолжат! Нам только бунтов заключенных не хватало.
— Да вы хуже большевиков! Те по своим ни за что не стреляют!
Максим понял, что Миха договорится сейчас до большевистской агитации, а это серьезная статья. Был только один способ быстро это пресечь.
— Прости, но я арестовываю тебя за неподобающее поведение. Переночуешь в участке, придешь в себя, утром спокойно поговорим. Это ради твоего же блага. — Максим обернулся к Жилину: — Прошу вас, отрядите людей отвести этого человека в ближайший полицейский участок. Прямо сейчас.
Жилин кивнул и отдал распоряжения. Брыкающегося Миху увели в сгустившийся мрак.
Уже совсем стемнело. Солдаты торопливо вкапывали в землю столбы — тринадцать штук, по числу приговорённых. Промёрзшая почва не поддавалась, копатели тихо чертыхались, выдыхая облачка пара. Под конвоем начали подводить зачинщиков, раздетых до белья. К каждому подходил священник в чёрном и тихо о чём-то переговаривался. Военно-полевая исповедь проходила быстро — босые люди под хлещущей метелью оказались неразговорчивы; отпустив грехи приговоренному, священник быстро крестился и переходил к следующему. Никто не пытался сопротивляться, не кричал пафосные лозунги. Все проходило очень тихо — кажется, Максим слышал шелест, с которым падали на землю мягкие хлопья снега. Бывшие мятежники, только что громко оравшие требования, теперь не то что шуметь — кашлянуть боялись, так и застыли в оцепенении.