Максим устало потер виски. От этого лицемерия уже тошнило. В течение всех вчерашних событий Чайковский каждые полчаса запрашивал новости по телефону. Все решения были приняты с его ведома и при его невмешательстве. Но теперь, конечно же, надо завиноватить во всем комиссара… который, в отличие от членов правительства, там был.
Вызывал его Чайковский отчего-то не к себе в кабинет, а в зал заседаний, и теперь они вдвоем сидели за длинным столом, покрытым зеленым сукном.
Максим лег в постель рано, но только под утро смог провалиться в нездоровый беспокойный сон. Снились ему не расстрелянные сегодня — он и лиц-то их не разглядел толком — а мертвый партизан Ларионов. «Знаете, что вы сделаете потом? Сядете на пароходы и сбежите…» — говорил Ларионов, и лихорадочный блеск глаз придавал его облику нечто демоническое.
Ах да, Чайковский с его почти риторическими вопросами…
— Обстановка сложилась так, что медлить с наказанием виновных было нельзя, — терпеливо объяснил Максим то, что собеседник и без того прекрасно знал. — Следовало довести дело до конца.
Чайковский склонил седую голову, запустил пальцы в живописную шевелюру. На красиво вылепленном лице его отражались тяжкие раздумья.
— Понимаю… — произнес он наконец. — Действительно, следовало довести дело до конца…
Максим украдкой глянул на часы. Пора было идти за Михой в полицейский участок, вот уж где будет по-настоящему тяжелый разговор… Нет, изволь сидеть здесь, созерцать этот театр одного актера.
— Что же, раз такова была военная необходимость… — продолжал вещать Чайковский. — Должно быть, это оправдано, ведь большевизм — главная опасность для всей современной культуры. Души большевиков пусты, в них нет ничего, кроме ненависти. Будущее должно принадлежать творческому, созидательному социализму, построенному на социальной любви людей друг к другу.
Максим снова посмотрел на часы, уже демонстративно.
— И если в борьбе за это будущее нам приходится идти на решительные меры, значит, так тому и быть, — убедил наконец Чайковский сам себя. — На рассвете эти части были отправлены на фронт. Товарищ Марушевский доложил, что солдаты вели себя смирно, но постоянно пели… Русская душа — загадка, вы не находите, Максим Сергеевич?
Максим пожал плечами.
— Однако союзники были весьма фраппированы столь неуместной веселостью. Владимиру Владимировичу пришлось им объяснять, что эти песни, должно быть, выражают раскаяние и скорбь.
Марушевский потерял контроль над собственной армией, расстрелял своих же солдат — а волнует его, что подумают союзники… Ясно-понятно.
— Но я другое хотел вам сообщить, Максим Сергеевич, — продолжал Чайковский. — Лично, так сказать. Вы заслуживаете услышать эту новость не на общем собрании, а от меня.
— Да, Николай Васильевич? Я весь внимание.
Чайковский приосанился, пригладил бороду:
— Как вы, вероятно, знаете, я получил письмо с настойчивым приглашением принять участие в работе Русского политического совещания в Париже. Это было тяжелое решение… Я разрывался и разрываюсь до сих пор между своим долгом перед Северной областью и ответственностью за судьбы всего Отчества… И в итоге все же решил, что больше пользы России смогу принести в Париже.
Максим одними губами выматерился. Нечеловеческим усилием воли удалось промолчать. Среди слов, которые ему хотелось произнести, цензурных было немного.
Чайковский считал выражение его лица и вскинул перед собой ладони, будто бы защищаясь:
— Я понимаю, что покидаю вас в тяжелый исторический момент! Однако только на время — короткое, смею надеяться. Но и вы поймите, Максим Сергеевич: от работы этого совещания зависит международное признание белых правительств! Без помощи мирового сообщества нам большевиков не победить, а сейчас, когда Великая война закончена, даже у стран Антанты нет официального основания нам помогать.
— И кто же займет пост председателя правительства Северной области после вашего отъезда? — спросил Максим настолько ровным тоном, насколько это оказалось в его силах.
— Как «кто»? Товарищ Зубов, разумеется!
— Но это же… ваш секретарь.
Зубова Максим воспринимал исключительно как бледную тень импозантного Чайковского.
— Не мой секретарь, а секретарь правительства, — в голосе Николая Васильевича впервые прорезался намек на упрек. — Петр Юльевич — опытный земский деятель, человек самых прогрессивных взглядов. Уверен, он прекрасно справится с обязанностями председателя правительства в мое — временное, подчеркиваю! — отсутствие.