Лихач вскочил с места, смел со стола лежавшие перед ним бумаги, опрокинул стакан с водой и выбежал из зала заседаний. Тьфу, позер, и повторяет за Бечиным, нет бы что свое придумать… Однако это начало становиться дурной традицией — решать проблемы, драматически убегая с совещания. Чаплин поджал губы и только что не сплюнул вслед.
После Максим долго сидел с беглецом на подоконнике в дальней комнате, морщась от табачного дыма — Лихач прикуривал одну папиросу от другой — и выслушивал жалобы на невыносимые условия работы. «Как же я буду людям в глаза смотреть?» — раз за разом повторял Лихач. Максим сочувственно кивал, приносил воды и понемногу вставлял реплики, из которых следовало, что Лихач незаменим и без него тут все развалится, что будущее родины и революции зависит от работы ВУСО, а следовательно, да что там, в первую очередь — лично от него, Лихача; и когда мы прорвемся и победим, его роль в истории… К таким манипуляциям Максим привык в прошлой жизни — не раз и не два ключевые сотрудники порывались уволиться в разгар особо проблемных проектов. В итоге Лихач успокоился и согласился, что служение Отечеству требует жертв и в целом, и лично от него, Лихача.
А вот Гуковский никакой истерики не закатывал, просто вошел, тяжело опираясь на трость, на очередное заседание и положил удостоверение члена ВУСО на стол. За день до этого военные власти без согласования с правительством ввели военно-полевые суды. Это означало возвращение смертной казни.
— Даже у большевиков официально нет смертной казни, — сказал Гуковский. — Если мы сделаемся хуже их, какой вообще смысл с ними воевать?
— Официально — нет, — подтвердил присутствующий Чаплин. — Но фактически-то — есть. Пленные красногвардейцы признавались, что убивали гражданских, работавших на восстановлении железной дороги. Без суда, без следствия, просто по приказу. Мирное население. Расскажете мне ещё раз, как у большевиков нет смертной казни?
— Даже если и так, мы не должны уподобляться им!
— Скажите, а как, по-вашему, следует поступать с солдатами, которые агитируют сослуживцев перейти на сторону прямого военного противника? Или отказываются выдавать такого агитатора, вплоть до вооружённого сопротивления? Или не выполняют приказа командира в боевых условиях? Это война.
— Даже на войне следует оставаться людьми! — пальцы всегда такого спокойного Гуковского дрожали. — Особенно на войне. Любое следствие, любой суд могут допустить ошибку. Вот только из тюрьмы человека возможно освободить, а из могилы — уже нет. Я отказываюсь от своего поста.
И его Максим отвел в дальнюю комнату, только сидели на этот раз в креслах — Гуковский с его ногой не полез на подоконник, да и вообще это было бы не в его характере. Курил он трубку, так что запах табака оказался даже приятным.
— Тюрьма — это само по себе уже достаточно отвратительно, — говорил Гуковский. — Меня ведь самого продержали в одиночной камере полтора года — исключительно за политические взгляды, я в жизни не только не совершал никакого насилия, но и не поддерживал… до последнего месяца. Заключение измучило меня так, что я спрыгнул с четвертого этажа, надеясь хотя бы в смерти положить этому конец. После вся моя работа, вся моя жизнь были посвящены мечте об обществе, в котором не будет тюрем… И вот теперь я должен быть частью системы, где практикуется смертная казнь?
Максим убеждал его остаться, чтобы защищать и освобождать заведомо невиновных, и объяснял, что военно-полевые суды — мера временная, как и концлагерь на Мудьюге. Описанные Чаплиным ситуации — крайние случаи, которых ещё нет и, если война закончится быстро, не будет. Необходимо продолжать работу, чтобы от всего этого в скором времени возможно стало отказаться. Если путь, который приведет к осуществлению мечты, оказался тернист и долог, значит ли это, что следует отказываться и от мечты? Гуковский еще побрюзжал, но в итоге согласился, что от мечты отказываться не следует.
Действительно, начавший работу военно-полевой суд смертных приговоров не выносил, приговаривал к каторжным работам. Осужденных тут же высылали в открытый британцами концлагерь на Мудьюге — городская тюрьма требовалась для новых арестованных. Одним из первых на Мудьюг отправился Левачёв — тот самый чернявый оратор, который в Маймаксе призывал всех оставаться на классовых позициях; его выступление было расценено как агитация в пользу большевиков. Максим на него не доносил — это сделал кто-то из слушателей. Суд расценил действия Левачёва как нарушение условий, под которые его отпускали на поруки, и назначил срок. Все правильно, уверял себя Максим, ведь этому человеку давали шанс… А свобода слова — это все замечательно, только вот не на войне.