— Максим Сергеевич, я обязан принести вам извинения.
— Да помилуйте, за что же?
— За пренебрежительное обращение, на которое я, безусловно, не имел права. Видите ли, в офицерской среде принято до некоторой степени презирать политиков, относиться к ним… как к бесполезным болтунам в лучшем случае. Временное правительство своими действиями, а главное — преступным бездействием изрядно усугубило эту проблему. Сожалею, что подобное отношение было бездумно распространено и на вас. Но я видел вашу работу и ее плоды, потому многое переосмыслил. Без толковых политиков, которые будут устанавливать отношения с населением, все наши военные победы ничего не стоят.
И действительно, офицеры теперь относились к комиссару намного уважительнее, но он все равно подустал от их общества и был рад возможности уединиться наконец в бывшем курительном салоне «Гоголя». Застарелый запах табака не смущал — теперь одинаково прокурены были все каюты.
Максим принялся читать отчет о ведении боевых действий, подготовленный Жилиным — по счастью, писал подполковник четко и разборчиво. Однако хорошее настроение быстро испарилось.
«Потери личного состава: 73 человека убитыми, 40 ранеными, из них 12 тяжело. Среди добровольцев из числа местного населения 20 убито и примерно столько же ранено».
О троице дезертиров Жилин упомянул отдельно, а вот расстрелянных за попытку к бегству включил в число боевых потерь. Среди причин победы Жилин назвал грамотное руководство операцией (свое, но и причастных офицеров перечислил поименно), содействие местных жителей и доблесть рядового состава; в конце с неохотой упомянул, что у противника практически не было боеприпасов.
Еще сильнее расстроил следующий абзац:
«Потери противника: более 300 человек убитыми, пленными — шестеро».
Максим не помнил, каким было обычное соотношение убитых к пленным в войнах XX века, но никак не 50:1.
— Большевики не сдавались. Все пленные были тяжело ранены, потому вскоре после допроса умерли, — сухо пояснил этот момент Жилин, когда Максим спросил, почему пленных так мало.
И их-то подполковник предложил «оставить в Усть-Цильме», что по существу означало дать местному населению карт-бланш на бессудную расправу. Но тут уж Максим пошел на принцип: только соблюдение закона, только суд в Архангельске. Жилин согласился подозрительно легко — действительно, шестеро пленных, среди которых был командир большевиков по фамилии Ларионов, не особо затрудняли передвижение отряда. Максим понял, что по этим соображениям остальных не стали вести в Усть-Цильму; Жилин сказал, что даже этих пришлось чуть ли не силой отбивать у местных, жаждущих немедленного торжества справедливости, как они ее понимали.
Максим звонком вызвал стюарда и спросил, есть ли на корабле спиртное. Стюард ответил, что вообще, конечно, нет — введенный еще в начале Великой войны сухой закон формально никто не отменял, хотя никто, конечно, и не соблюдал; однако для господина комиссара найдется почти настоящий джин. Максим с благодарностью принял бокал с теплой прозрачной жидкостью. За окном проплывали идиллические осенние пейзажи, однако любоваться ими не хотелось от слова совсем.
Максим понял, что в последнее время так потонул в работе, что совсем перестал задавать себе вопрос, все ли правильно делает. Нужно ли его присутствие в этом времени и месте хотя бы ему самому? Навалилось осознание, что жестокость понемногу становится чем-то обыденным для всех — и для него тоже. Красные не щадили белых, белые — красных, да и своих тоже никто не жалел. Невозможно понять, кто первый начал, кто виноват больше, кто сильнее потерял человеческий облик. Может, Максиму не стоит более оставаться частью этого? Эта война… ее корни глубже, чем противостояние со злодеями большевиками. Если порт еще не замерз, можно сесть на ближайший корабль, отправляющийся в Британию, или в Норвегию, или куда угодно, только бы подальше от этой бессмысленной бойни… Что его здесь держит? Он даже личной жизнью обзавестись не успел — работа пожирала время и силы без остатка; а есть ли в ней хотя бы какой-нибудь смысл?
«Почти настоящий джин» отчаянно отдавал сивухой, и все же им вполне можно наклюкаться здесь, в одиночестве…