— Здравствуй, Игорь Семенович.
— Здравствуйте, — подчеркнуто на «вы» ответил Величко, тем самым давая понять, что Чугунову неукоснительно надо последовать его примеру. — Присаживайтесь. — Озабоченно глянул на часы. — Только учтите, у меня очень мало времени.
Степан Степанович чуть передвинул стул, уселся основательно, словно угрюмой скалой навис над душою Величко.
— Я слышал, вроде бы дом Пойгина… теперь переходит Ятчолю…
— Никакого дома Пойгина не было.
— Как не было? — пока все еще сдерживая в себе черта, спросил Чугунов. — Я сам в нем все до последнего плинтуса вот этими руками ощупал. Строгал, красил, подгонял…
— Честь и хвала вам. Я знаю, руки у вас золотые.
— Но неужто я для этого болтуна старался? Величко покривился в нервической усмешке.
— Степан Степанович, дорогой, мне очень некогда. Если у тебя есть дела ко мне как к заместителю председателя райисполкома, то…
— Есть, есть дела! — вдруг все-таки выпустил черта Чугунов. — Кто тебе позволил… допускать такое самоуправство? Ну если ты взъелся на Пойгина… то подумай о других людях! Чукчи всего Тынупа переполошились. Удивляются люди. Так, понимаешь ли, недолго и веру подкосить… веру в справедливость…
Величко все это выслушал хотя и терпеливо, но с тем недобрым видом, который как бы говорил: всему бывает предел, плохо будет, если вы это не поймете.
— Твое самоуправное решение… боком выйдет нашему общему делу. Надо же понимать. Ты же партийный человек! Пост вон какой ответственный занимаешь!..
— Ну вот что, я не намерен обсуждать с вами вопросы, к решению которых вы не имеете никакого отношения. Я вас уже предупреждал… вы заведующий факторией… у вас есть свои непосредственные обязанности.
Чугунов схватил с подноса второй стакан, наполнил водою, осушил его так, будто гасил в себе пожар.
— Ты меня, товарищ Величко, в стойло не загоняй! Я тебе не бык или прочая рогатая скотина. У меня билет партийный. Я ехал сюда действовать во всеобщем нашем масштабе. И впредь буду действовать на всю широту своей души. И ты ее из меня не вышибешь!
— С партийным билетом при таких махновских замашках… можно и расстаться.
Степан Степанович распахнул меховую куртку, приложил пятерню к карману гимнастерки, не просто приложил, а припаял к груди. И чтобы не сорваться на крик, ударился в обратную сторону, в какой-то клокочущий полухрип, полушепот:
— Ты мне… эти угрозы… не смей! Со мной расподоб-ные шуточки… никто еще себе не позволял. И запомни, что я тебе сказал. Слепую политику здесь не разводи. К секретарю райкома поеду… до округа доберусь, а суть твоей слепоты политической как есть обрисую!
Чугунов замахнулся кулаком, чтобы грохнуть по столу, но остепенил себя на полпути, плечом саданул дверь и ушел прочь, оставив после себя густой запах махорки, морской соли, машинного масла.
Пойгин не верил, что газетой ему послано проклятье, и все-таки, когда уже почти все тынупцы улеглись спать, пошел к Медведеву, осторожно постучал ему в окно. Артем Петрович еще не спал. Отдернув занавеску, узнал Пойгина, жестом пригласил войти.
И вот сидит Пойгин, угрюмый, с опущенной головой, смотрит на Медведева печально и недоуменно. Потом печаль его и недоумение выливаются в слова:
— Почему дом отдают Ятчолю?
Артем Петрович собрал бумаги на столе, мучительно соображая, как отвечать.
— Сейчас будем пить чай.
Пойгин в знак согласия кивнул головой.
— Ладно, не будем говорить о доме. Я сам виноват. Все медлил, сомневался. Старый очаг меня в новый не пускал. А вот Кайти хотела. Она так ждала этот новый очаг. Обидел я Кайти, радость отнял… Так что о доме говорить не надо.
— Будем говорить и о доме и о многом другом.
Пойгин нетерпеливо повел рукой:
— О доме потом. Я хочу узнать о другом. Правда ли, что газета послала мне проклятье? Есть ли у тебя такая газета?
— Есть.
Нетерпение в лице Пойгина стало каким-то мучительным.
— Покажи!
Артем Петрович открыл стол, достал газету, развернул.
— Прочитать?
— Дай я сначала сам посмотрю.
Осторожно, словно боясь обжечься, Пойгин взял газету и долго смотрел в ее столбцы, испещренные мелкими знаками — буквы называются. Странно, он, Пойгин, живет в Тынупе, а о нем рассказали этими мелкими черточками, кружочками, хвостиками какую-то весть, и она теперь идет по всей Чукотке на листе бумаги. Если газета сотворяется столь таинственным образом, почти при участии сверхъестественных сил, надо полагать, добрых сил, то может ли она нести в себе ложь? Как было бы хорошо, если бы он уже мог сам постигать тайну этих черточек, кружочков, хвостиков. Еще надо радоваться, что есть Артем, он, конечно, ничего не скроет, о чем говорит газета, а если бы не было его? Тогда хочешь не хочешь — верь тому, о чем болтает Ятчоль. Можно было бы попросить помочь одолеть неведение жену Артема, учителя Журавлева, ну а если бы их тоже рядом не было? Чугунов хоть и умеет понимать немоговорящие знаки, но только на своем языке. А тут, кажется, газета говорит по-чукотски.
Пошелестев газетой у самого уха, Пойгин неожиданно улыбнулся:
— Будто шепчет о чем-то… Медведев взял из рук Пойгина газету:
— Так вот слушай, что здесь написано.
Пойгин откинулся на спинку стула, замер в непомерном напряжении: что бы там ни говорили, для него это была встреча с чем-то сверхъестественным… Медленно и внятно читал Артем Петрович. И по мере того как получала высказанность странная весть, якобы принадлежащая Ятчолю, Пойгин все мучительней страдал от недоумения. И когда Медведев умолк, откладывая газету в сторону, Пойгин спросил с видом полной растерянности:
— Так Ятчоль уже научился болтать не только языком, но и немоговорящим способом? Разве мало того, что он болтает просто языком?
— Нет, Ятчоль этого не умеет.
— Но как же все это стало газетой?
— Приехал сюда человек, умеющий делать газету, увидел Ятчоля… послушал его…
— Но разве Ятчоль мог кому-нибудь сказать, что я человек вэймэну линьё?
— Наверное, нет.
— Почему же газета утверждает это? Выходит, произошел обман?
— Человек, делающий газету, не знал чукотского разговора, он не все понял у Ятчоля. А Ятчоль чем-то сумел ему понравиться. И этот человек, журналист называется, поверил, что Ятчоль может тебя уважать. Поверил, что он имеет право делать тебе дружеский укор. Потом от имени Ятчоля заставил говорить об этом газету.
Пойгин во все глаза смотрел на Артема Петровича, стараясь уразуметь непостижимое, снова взял в руки газету:
— Но почему же она стерпела обман? Почему черточки эти, кружочки, которые буквы называются, не разбежались в разные стороны, возмутившись обманом? Почему они не прожгли бумагу?
«Вот это вопросик!» — мысленно воскликнул Медведев и после долгой паузы ответил:
— Ты придаешь газете сверхъестественную силу. А она лишь размышления людей. Конечно, газета, вернее, люди, делающие газету, очень стараются, чтобы не прокрался обман, чтобы размышления на бумаге помещались только самые верные и серьезные… Но раз газету делают не сверхъестественные силы, а люди… то и ошибки бывают людскими…
Пойгин вдруг засмеялся.
— Вот это ошибка получилась у газеты! Ятчоль меня уважает. Что ж, тут можно только посмеяться. Но укоров Ятчоля я не приму. Не ему делать мне укоры…
— Будем считать, что это укоры того журналиста. Но и он… он тоже… ему надо было бы сначала пожить рядом с тобой, прежде чем судить о твоих поступках… Однако один укор ты должен стерпеть и от него…
— Какой?
— Ты должен научиться читать и писать. Все это грамота называется.
Пойгин болезненно поморщился:
— Мне уже снится, что я эту тайну постиг. Все надеюсь, может, во сне придет прозрение.
Медведев улыбнулся, отчего борода его чуть-чуть раздвоилась.
— Вот о чем мне пришло в голову у тебя спросить. Сколько раз, по-твоему, нужно взмахнуть веслами, чтобы доплыть на байдаре от Певека до Тынупа?
Пойгин недоуменно вскинул брови, мол, что за шутка? Ответил с усмешкой, как и подобает отзываться на шутку:
— Наверное, столько же, сколько на небе звезд.