Уже начиналась та пора, когда солнце на какое-то время покидало земной мир и тут же снова появлялось. Пойгин направил байдару по красным бликам на морской воде. Расступался ветер, кричали чайки, словно дивясь тому, что они вынуждены отставать от людей, которые на этот раз и парус не ставили, и не наваливались на весла. Мерцали красные блики на спокойных волнах, как бы обозначая прямую дорогу к верной удаче; и Пойгину казалось, что он не просто плывет по морю, нет, он плывет в будущее по волнам самой жизни; и не ему ли, солнцепоклоннику, не радоваться, что огромный солнечный круг, быть может, вытолкнутый из морской пучины самой Моржовой матерью, предсказывает ясную погоду и удачу в охоте.
Потом, когда доведется Пойгину плавать и на моторных вельботах, и на сейнерах, он не один раз повторит эту дорогу к солнцу, вытолкнутому из морской пучины Моржовой матерью, но всегда он будет вспоминать ту байдару, которой управлял сам, видя впереди себя огромный солнечный круг. Его, этот солнечный круг, легко можно было представить и ликом Моржовой матери, и потому Пойгин смотрел на него с невольным суеверным трепетом и произносил мысленно свои говорения: «Я еще никогда так быстро не мчался к тебе, Моржовая матерь. У меня нет тягости на душе, совсем наоборот, мне весело, как было весело, когда я совсем еще мальчишкой первый раз уплыл в море на первую в моей жизни охоту. Я клянусь тебе, что не буду слишком жадным, не возьму у моря больше того, что ты мне даешь с твоей ко мне благосклонностью. Но сознаюсь тебе, Моржовая матерь, что мне надо много, очень много, и потому я мечтаю о большой удаче. Не для себя мне надо много, а для большой моей семьи, очень большой. Яранги ее дымятся по всему тынупскому побережью и по всей тынупской тундре. Пусть дымятся все чукотские яранги. Когда есть дым над ярангой — значит, есть в ней жизнь. Пожелай мне, Моржовая матерь, жаркого костра в каждой яранге, полного котла над каждым костром и дыма над каждой ярангой».
Да, это были привычные говорения Пойгина, без кото рых он не мог обойтись, если наступали в его жизни какие-нибудь значительные мгновения: на этот раз, когда /так стремительно мчалась его байдара к солнцу, мгновения эти были для него очень значительны.
Но то ли нарушил Пойгин клятву, данную Моржовой матери (байдара его оказалась слишком перегруженной лахтаками и нерпами), то ли он просто в охотничьем азарте пренебрег предчувствием возможного шторма — на обратном пути он вместе со своими товарищами едва не погиб. Заглох мотор. А ветер крепчал, и волны все чаще обдавали брызгами встревоженных охотников. Пойгин приказал прикрепить к бортам пыгпыгЧайки, словно злорадствуя, что на этот раз люди не могут обогнать их, истошно кричали, порой почти касаясь крыльями их голов. Лучи солнца кроваво сочились сквозь рваные тучи. На почерневшем море особенно были заметны белые гребни шипящей пены, и слышалось в этом шипении что-то злое и неумолимое. То и дело вытирая мокрое лицо, стараясь сохранить равновесие, Пойгин чинил мотор, вслушиваясь в голоса охотников.
— Только безумные уходят так далеко в море, — брюзжал Ятчоль.
Его никто не поддерживал, но и возражений, упреков скандалисту Пойгин не слышал.
— Набили полную байдару тюленей, а жрать их будут чавчыват, — все более озлобляясь, продолжал Ятчоль. — Надоели мне эти новые порядки. Раньше я был сам по себе. Хочу — иду на охоту, хочу — сплю. Что добыл, то и сожрал…
— Не всегда ты жрал то, что сам добывал, — наконец возразил Мильхэр.
А волны крепчали.
— Выбросьте половину тюленей за борт! — приказал Пойгин.
— Вот, вот оно, чем все кончается! — заорал Ятчоль, поднимаясь на ноги и снова падая на скользкие туши тюленей. Подполз на коленях вплотную к Пойгину. — Ты зачем нас заманил так далеко в море?
Пойгин чинил мотор, не обращая внимания на скандалиста. Но его удивило, что на этот раз даже Мильхэр не возразил Ятчолю.
Высокая волна ударила в борт, и, если бы не пыгпыг, — байдара, наверное, перевернулась бы. Ятчоль, наглотавшись морской воды, дышал тяжело и прерывисто, и вдруг он потянулся к горлу Пойгина, но волна опять опрокинула его на туши тюленей.
Начали роптать и другие охотники. «Пойгин потерял рассудок». — «Он слишком понадеялся на своего огнедышащего идола». — «Железо есть железо, и оно никогда не заменит живое». — «Лучше бы поплавали вдоль берега на веслах, теперь сидели бы себе спокойно в ярангах». — «Вполне хватило бы того, что убили бы у берега. Все равно добыча пойдет для чавчыват». — «Моржовая матерь рассвирепела, услышав, как ревет вонючее железо».
Так все нарастал и нарастал вместе со штормом ропот. Еще и еще раз ударила волна в борт байдары, то вздымая ее вверх, то бросая в бездну, словно бы прямо на клыки рассвирепевшей Моржовой матери…
— Всю добычу за борт! — приказал Пойгин и снова склонился над мотором.
Он вспомнил Чугунова, все его действия, когда тот оживлял мотор. Но это не помогало. Отчаянье нарастало в душе Пойгина. Он прогонял его, понимая, что спасение только в ясном рассудке. «Нет, ты все-таки будешь дышать огнем, — мысленно обращался Пойгин к железному идолу. — Ты видишь, как я терпелив. Я не бранюсь. Я ощупываю твое железо, как будто надеюсь найти в тебе сердце».
А море, то самое море, в котором Пойгин всю свою жизнь искал поддержку, с неизменной верой в добрую силу его вечного дыхания, сегодня грозило гибелью. Почему?! Чем провинился Пойгин?! Или черный шаман смог разворочать пучину? Да нет, слишком он слаб и тщедушен, чтобы суметь всколыхнуть целое море. А в памяти звучали его слова, когда он говорил о черной шкуре, превратившейся в живую собаку: «Я слышу, как от нее пахнет твоим предсмертным потом». На какое-то время Пойгин почувствовал, что самообладание покидает его. Глянул в одну сторону, в другую на всклокоченные волны: то здесь, то там ему мерещилась черная собака со вздыбленной шерстью. Порой ему хотелось обернуться и что-нибудь швырнуть в проклятую собаку, чтобы она не прыгнула ему на спину.
Сквозь разорванные тучи явственно проступила заря восходящего солнца. Озарились светом зари косматые волны. Да, это были морские волны — и только волны. Воображаемая собака исчезла. Свет солнечной зари словно влился в самую душу Пойгина. Спасительный свет! Теперь ему виднее мотор, и это уже немало. Вспомнились Кайти и Кэргына. Вернее, не вспомнились, они все время были с ним в подсознании, а теперь будто приблизились вместе с хлынувшим светом зари. Даже отчетливее представилось, как раскачивается Кайти с ребенком на руках, подавленная и перепуганная грохотом моря. Если бы состоялось переселение в дом, то стояла бы Кайти у окна и держала бы лампу в руках. А может, это уже последнее мгновение в его жизни, когда он думает о Кайти, о Кэр-гыне? Вот ударит еще одна волна в борт — и опрокинется вверх днищем байдара…
Нет! Нет! Нет! Пойгин оживит железо. Ремень намотан на диск. Сейчас… Сейчас Пойгин рванет на себя ремень — и взревет огнедышащий идол. Это, кажется, последняя надежда. Если не взревет мотор, то уже ничто не спасет, люди выбились из сил, и байдара не повинуется веслам.
И все-таки взревел мотор! И кажется, вспыхнул в сознании Пойгина свет лампы, высоко поднятой над головою Кайти. Нет, он еще увидит ее. Он будет, будет жить. Он спасет и себя, и тех, кто поверил ему, уходя так далеко в море. Только бы не подвел огнедышащий идол…
Ревет мотор. И мчится байдара по гребням волн, и мягчеют лица охотников. Спасибо, железный идол, ты все-таки послушался Пойгина. Что принести тебе в жертву?
Ревет мотор и одолевает волны. Хорошо, что ветер не встречный, а в спину. Значит, Моржовая матерь осталась благосклонной к Пойгину и его друзьям. Надо бы точно выйти на берег. Хорошо, что солнце уже вынырнуло из пучины. Зарево поглощает тьму. Где-то далеко-далеко воображается Кайти с лампой в руках. За спиной полыхает заря, впереди светит лампа Кайти. И это спасение. Натужно ревет огнедышащий идол. Ему трудно, он задыхается. Только бы опять не умолк. Пойгин умоляет живое железо не подвести, заклинает его, как живое существо, как самого благожелательного доброго духа.