Вапыскат уверял, что Рыжебородый и прибыл из каких-то дальних земель, чтобы в здешних детей вселить безумие. Что может быть страшнее, чем безумный человек? Как он будет пасти оленей, запрягать их, совершать перекочевки? Оленьи стада разбегутся, не будут дымиться костры яранг — придет запустение, наступит всеобщая погибель.
Пойгин питал отвращение к черному шаману, не верил ему, однако его душа начинала приходить в смятение: что, если все к тому и клонится?
Главное — люди тундры все чаще приглашали Пойгина на свои советы. Постепенно он стал понимать, что рано или поздно его заставят вступить в противоборство с пришельцами. Пойгин и сам думал, что схватки не миновать. Однако он надеялся, что будет противоборствовать своим способом, что он никогда не войдет в сговор с черным шаманом.
После одного из говорений в яранге Эттыкая Вапыскат подозвал к себе Пойгина и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил:
— Ну как, ты все еще считаешь себя белым шаманом?
— Да, я белый шаман, — убежденно ответил Пойгин.
— А известно ли тебе, насколько загрязнился ты там, на берегу, если старики заставили тебя унести твою ярангу в море?
— Я унес в море все. И ярангу, и все, что было в ней. Я ничего не пожалел, только бы не угрожала стойбищу беда…
— Этого мало. Люди тундры боятся тебя. Они требуют искупительную жертву.
— Какую?
Вапыскат почесался, вобрав руки в рукава кухлянки, сказал таинственно:
— Кровь твоя будет искупительной жертвой. Я должен буду при свете луны, когда обращу к ней на шесте мертвую голову белого оленя с черными ушами, отрубить тебе средний палец левой руки…
Пойгин медленно поднес руку к глазам, пошевелил пальцами, сказал нерешительно:
— При солнце дам отрубить себе палец. При луне ни за что.
— Нет, при луне! — воскликнул Вапыскат. — При луне, у мертвой головы белого оленя с черными ушами!
— При солнце! — упрямо повторил Пойгин.
Вапыскат долго смотрел на него, часто мигая красными веками, потом резко повернулся и пошел к своей упряжке.
— При луне! — выкрикнул он и помчался в свое стойбище, кочевавшее неподалеку в одном из горных распадков.
В эту ночь Пойгин не уходил пасти оленей: не его был черед. Залез в полог мрачный, неразговорчивый. Кайти осторожно спросила:
— Что-нибудь случилось?
— Нет, нет, — постарался он успокоить жену. — Позови Гатле.
— Мумкыль злится, что мы впускаем на ночь Гатле. Говорит, что его место с собаками в шатре яранги.
— Там ее место! — взорвался Пойгин. — Позови Гатле. Я не могу спокойно спать, когда он дрожит на холоде.
Гатле на зов Кайти просунул голову в полог, смущенно улыбнулся.
— Вас будут ругать за меня, — тихо сказал он и зашелся в удушающем кашле. — Мне бы только маленький кусочек мяса. Сегодня почти ничего не ел.
Пойгин мучительно поморщился, страдая за этого несчастного человека, решительно повторил:
— Лезь в полог. Если будут ругать — вместе уйдем отсюда.
— Нельзя. Убьют.
— Да, здесь это могут, — думая о чем-то другом, как бы только самому себе сказал Пойгин.
Гатле все-таки несмело забрался в полог, снова закашлялся. Приняв кусок мяса из рук Кайти, начал жадно жевать, поглядывая на чоургын, закрывающий вход в полог: боялся появления Эттыкая или Мумкыль. Тело его тряслось в ознобе.
— На, попей чаю, согрейся, — сказал Пойгин, протягивая Гатле железную кружку.
Зубы Гатле зацокали о край кружки. Измученное лицо его ничего, кроме обреченности, не выражало. Он не привык к людскому участию, слезы благодарности наполняли его печальные глаза.
— Меня еще никто здесь не принимал за человека, — скороговоркой сказал он, боясь, что кто-нибудь помешает ему выразить его боль. — Только вы напомнили мне, что я человек. Иногда мне кажется, что я должен был появиться в этом мире собакой, но случилась какая-то ошибка, и я вот пребываю здесь в человеческом облике.
— Кто тебя заставил надеть женскую одежду, отрастить косы? — спросил Пойгин.
Гатле жалко улыбнулся, развел руками:
— С детства меня стали одевать в керкер. Мой отец был пастухом у Эттыкая. Почему-то Эттыкай его очень не любил. Мы почти не ели мяса. Жили на одном рыль-кэпате. Пришла большая болезнь, многие люди в стойбище умерли, отец и мать умерли. Мне совсем стало плохо. Эттыкай сказал: ты хилый, мужчина из тебя не получится, будешь женщиной. Вот тебе керкер. Если хоть раз наденешь штаны — выгоню в тундру и скажу, чтобы никто тебя не подбирал. Холод выморозит твою кровь из жил, или волки съедят тебя. Так и живу с тех пор.
Вдруг чоургын поднялся, показалась голова Эттыкая.
— Вы опять его впустили? — тоненьким голоском, словно бы даже миролюбиво, спросил Эттыкай. — Что ж, Пойгин, если тебе нравится эта моя жена, я готов поменять ее на Кайти.
Гатле отложил в сторону недопитую кружку чая и поспешил выбраться из полога со смущенной, жалкой улыбкой. А Эттыкай забрался в полог, сел возле светильника. Кайти подала ему чашку чая.
— Ну, ну, я пошутил, — сказал Эттыкай, разглядывая удрученное лицо Пойгина. — Ты хороший пастух. Но не только хороший пастух. Ты и отважный мужчина. А потому у нас будут с тобой еще очень важные дела, — многозначительно поднял палец, — очень важные. Скоро ты поедешь к морю.
Эттыкай ушел, оставив Пойгина и Кайти в тяжелых размышлениях.
— Зачем он тебя посылает на морской берег? — тревожно спросила Кайти.
— Не знаю, — не сразу ответил Пойгин.
…На следующем совете, когда собрались все самые главные люди тундры, Эттыкай сказал Пойгину:
— Мы все много думали и пришли к такому согласию: ты нам очень нужен… Ты больше нас знаешь пришельцев. К тому же один из них осквернил твой очаг железным Ивмэнтуном и сунул в костер голову главного хранителя очага. Я думаю, ты должен ненавидеть осквернителя.
Пойгин промолчал, как бы прислушиваясь к самому себе: точно ли он ненавидит русского торгового человека?
— Так вот, мы хотим знать… думаешь ли ты простить свою обиду осквернителю?
Пойгин долго разглядывал Эттыкая отсутствующим взглядом и наконец ответил:
— Я посмотрю, как он будет жить у нас дальше. Я не могу забыть, что он честно торгующий. Никто так с нами не торговал, как торгует он.
— Ты сам ему продаешься! — вскричал доселе молчавший Вапыскат.
— Я не продаюсь ни ему, ни вам.
— Нет, ты должен выбрать… или пришельцы, или мы! — воскликнул Рырка и сначала ткнул пальцем куда-то выше головы Пойгина, затем себе в грудь. — Ты слышал, что говорит Вапыскат о Рыжебородом? Этот пришелец вселяет в наших детей безумие. Какой же ты белый шаман, если намерен прощать такое страшное зло?
— Да, я белый шаман. Я не прощаю зло. Но я должен сам убедиться в правоте слов Вапыската…
— Вот и хорошо. Ты поедешь к Рыжебородому, — сказал Эттыкай, с тревогой поглядывая на черного шамана: ему казалось, что Вапыскат опять вот-вот взорвется.
— Ты поедешь и убьешь его! — сказал Рырка, сделав движение, будто он вскидывает винчестер.
— Я ничего не делаю по чужому наказу. Если я пойму, что Рыжебородого надо убить… я сделаю это без вашего повеления.
— Хватит! Мне надоело слушать этого нищего анкалина! — вскричал Вапыскат. — Его надо выгнать из наших мест. Пусть подохнет с голода в тундре. А жену его заберу я. Мне мало уже моей старухи.
Пойгин какое-то время с негодованием смотрел на черного шамана и вдруг расхохотался:
— Тебе мало твоей старухи?
— Да, мало! Мы изгоним тебя. Ты трус. Я сам накажу Рыжебородого. Я нашлю на него порчу. Он умрет от язв, которые будут куда пострашнее, чем мои язвы.
Вапыскат считал, что какой-то другой шаман наслал на него порчу, оттого он покрылся болячками; и если до сих пор не пришла к нему смерть, то лишь потому, что он сильнее своего тайного противника и поэтому способен, несмотря ни на что, поддерживать в себе жизненную силу.