— Зачем в гочстрах? — удивился Ятчоль, прекрасно знавший эту организацию, потому что одно время был агентом госстраха в поселке. — Гочстрах тогда хорошо, когда ногу отморозишь или руку прострелишь.
— А у тебя скоро детородный предмет отвалится, — переходя на полушепот, сказал Пойгин.
О, как это пророчески сказал Пойгин, с каким странным взглядом, с каким неумолимым жестом. У ошеломленного Ятчоля начисто исчез голос. Он лишь хватал ртом воздух и прикрывал руками причинное место, как бы защищаясь от вполне вероятной новой шаманской напасти. И наконец вскричал:
— Я убью тебя… дом подожгу! Я сегодня же… улечу в округ на самолете… на вертолете!.. В трубу твою пачку пороху… десять пачек брошу!
— Бросай, — тихо ответил Пойгин, с отрешенным видом погружаясь в то особенное состояние, когда ему больше всего на свете хотелось одиночества.
Ятчоль хлопнул дверью и побежал по поселку, оповещая каждого, кто встречался на пути, что Пойгин снова собирается шаманить, чтобы наслать на него порчу. А Пойгин связал гусиные крылья, прикрепил их к поясу и медленно ушел из поселка в тундру.
Минул день, другой, Пойгин не появлялся. В поселке с тревогой говорили о том, что он вступил на «тропу волнения». Люди догадывались, что это значит. Совершилось черное дело. И вот теперь надо роду человеческому отвечать за то, что он, этот род, иногда порождает зло. По какому-то тайному предопределению жизнь выбирает ответчика, способного раскалить сердце горем или гневом настолько, что черное зло пережигается в нем до белой золы. Пойгин самой судьбой давно выбран таким ответчиком, искупителем. Несколько суток он не будет пить, есть, не будет спать. Он изнурит себя самой трудной и опасной дорогой. И все это время искупитель будет самозабвенно внушать самому мирозданию, что oн без всякой пощады осуждает Скверного. Пусть знает даже самая дальняя звезда, что подлость не осталась безнаказанной, черное зло сгорит в раскаленной душе до белой золы. И потому пусть произойдет в недрах живых существ, именуемых людьми, очищение.
Скверный между тем будет все эти дни пребывать в стыде и тревоге, зная, что искупитель его вины подвергает себя опасности, что он может не только заболеть, но и умереть. И если искупитель не вернется и на седьмые сутки, мужчины всего селения отправятся на его поиски. Не разрешено будет в тот день одному лишь Скверному даже носа высунуть из своего жилья.
Скверным в тот раз был Ятчоль. Он старался убедить себя, что ему безразлично шаманство Пойгина, пусть ходит себе по тундре сколько ему угодно, пусть голодает, мучается от жажды, если так угодно его безумной голове; пытался даже высказывать эти мысли вслух, но его никто не слушал, все отворачивались от него, показывая откровенное презрение. Какое-то странное беспокойство вселилось в душу Ятчоля, он выкуривал трубку за трубкой, пинал собак, кричал на жену, даже сказал, что ему надоело жить и что он не сегодня-завтра застрелится, уйдет навсегда в Долину предков, к верхним людям. А когда было невмоготу оставаться в собственном доме, шел к соседям, долго и нудно оправдывался.
Ну что он такого страшного сделал? Съел сердце обыкновенного серого гусачишки. Просто Пойгин еще с детства невзлюбил его, Ятчоля, и всю жизнь досаждает ему своими шаманскими проделками, довел до того, что вынудил ночью, как мальчишку, обмочиться. А это уже нешуточное дело, это судом пахнет… Между тем суд вершился над самим Ятчолем — суд совести, и он это прекрасно понимал; и чем отчаянней искал себе оправдания, тем откровеннее люди отвечали ему презрением.
Пойгин вернулся в поселок на седьмые сутки. Охотники все были на косе у Моржового мыса: выдался, удачный день — подплыло к берегу стадо нерп. Сидел здесь на камнях и Ятчоль, зорко всматриваясь в морские волны, готовый в любое мгновение вскинуть карабин. Рядом с ним лежали три убитые нерпы. Он ревниво поглядывал на других охотников, боясь, как бы кто не обогнал его.
И вдруг Ятчоль кожей спины почувствовал, что позади него стоит Пойгин. «Да, это он, — с ужасом думал Ятчоль. — Это он, проклятый. Сейчас глянет мне в глаза, и я больше не попаду ни в одну нерпу».
Медленно обернулся Ятчоль, еще втайне надеясь, что Пойгин ему почудился. Но это был все-таки он, Пойгин. Ятчоль встал и попятился, едва не шагнув в полосу прибоя. А Пойгин наступал, не отводя от Ятчоля неподвижного нагляда. Был он завидного роста и, несмотря на почтенные годы, прям, с горделивой осанкой, позволявшей ему держать голову высоко и независимо. Изможденное лицо его было настолько непохожим на прежнее, что можно было подумать, ото вовсе и не Пойгин, а его брат, что ли, — старше годами и, видимо, еще куда круче нравом, куда сильнее в своей непонятной власти над душой ближнего.
— Не смотри на меня шаманскими глазами! — срывая голос до визга, закричал Ятчоль. - И так у меня вся душа в дырах.
И все охотники, закинув карабины за спину, забыв о море, так щедро пославшем сегодня им нерпу, с суровыми лицами подходили к тому месту, где Пойгин с огромной высоты своего превосходства молча казнил Ятчоля взглядом.
Но вдруг глубоко запавшие глаза Пойгина помутились, и он стал падать, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Один из самых старых охотников опустился на колени, внимательно всмотрелся в лицо Пойгина и сказал:
— Он погрузился в беспамятство от усталости и голода.
Кто-то брызнул водой в лицо Пойгина, и он снова открыл глаза, обвел всех неосмысленным взглядом, наконец узнал Ятчоля. Невероятным усилием заставил себя подняться. Еще какое-то время он молча смотрел на Ятчоля, потом поднял лицо кверху, что-то с волнением высматривая в небе. И все охотники, и Ятчоль тоже, подняли лица к небу.
Из-за тучи, прямо на косу, медленно, словно виделось это во сне, плыл огромный косяк гусей.
— Это ты их накликал, проклятый шаман! — снова закричал Ятчоль. — А я не боюсь ни твоих гусей, ни тебя! Не боюсь!
И, видимо, чтобы доказать, что говорит правду, Ятчоль вскинул карабин, метясь в косяк перелетных птиц. Кто-то из охотников хотел вышибить карабин из рук Ятчоля.
— Промахнется, — тихо промолвил Пойгин, успокаивая охотников величавым жестом. — Промахнется в гуся, промахнется в нерпу.
Сказал, будто приговор произнес, и пошел в сторону поселка, порой приостанавливаясь, чтобы одолеть дурноту вновь подступающего обморока. Ятчоль бессильно опустил карабин, так и не выстрелив.
Когда Пойгин скрылся с глаз, охотники снова принялись за свое обычное дело. Каждый из них зорко всматривался в морские волны, на которых время от времени то там, то здесь возникал круглый блестящий шар нерпичьей головы, с большими, полными превеликого любопытства глазами. Раздавался выстрел, и нерпа на какое-то короткое время безжизненно всплывала. Охотник взмахивал над головой акыном. Свистел тонкий линь из нерпичьей шкуры, и колотушка с крючками точно падала чуть дальше нерпы. Рывок удачливого охотника — и крючки впивались в нерпу, добыча теперь не уйдет на дно морское.
Ятчоль крепко стискивал в руках карабин и был полон ожесточения и желания доказать, что Пойгин не сумел отнять у него меткость глаза. Наконец прямо перед ним, совсем близко, вынырнула голова на редкость крупной нерпы, тут можно было попасть и с закрытым глазами. Ятчоль вскинул карабин, выстрелил и обмер от страха: в нерпу он не попал.
Кто-то из охотников тихо рассмеялся, а потом громкий хохот многих людей прокатился над косою у Моржового мыса. Красный, сконфуженный, Ятчоль беспомощно смотрел в ту сторону, где еще недавно маячила спина Пойгина; казалось, если бы он увидел ее вновь — всадил бы пулю без колебаний.
Еще три раза стрелял Ятчоль в нерпу, и все мимо. Но вот вышло так, что раздалось сразу два выстрела в одну и ту же нерпу — Ятчоля и молодого охотника Тымнэро. Скорее всего попал Тымнэро, однако Ятчоль стал быстро раскручивать над головой акын, стараясь тем самым доказать, что Пойгин оказался неправ: он все-таки попал в нерпу. Тымнэро подмигивал товарищам, приглашая посмеяться над позором Ятчоля.