Когда собаки свернулись в комочки на сон, Пойгин вытащил из нерпичьего мешка небольшой походный топорик и решительно направился к шесту. Обошел вокруг него, чуть ударил обушком по стволу. Мерзлое дерево отозвалось глухим звуком. От верхушки шеста почти до самой земли шла веревка. Пойгин дотронулся до узла на большом гвозде, на котором внизу закреплялась веревка. Странно, зачем она? Может, это прикол для оленей? Но почему такой высокий?
Пойгину вспомнился рассказ Вапыската о том, как на высокий шест по утрам дети поднимают кусок красной материи. Наверное, потому и нужна эта веревка. Значит, Вапыскат знал, о чем говорил? Может, и другие вести его вполне достоверны? Что, если и вправду именно у этого шеста в детей вселяют безумие? Но это надо проверить. Да, все, все надо увидеть собственными глазами.
Нагнувшись, Пойгин с обостренным чутьем следопыта начал осматривать утоптанный снег вокруг шеста. Да, здесь, видимо, каждый день топчутся многие люди; у шеста снег прибит так, что не различить ни одного следа. Вот здесь, подальше, много детских следов. Не рваные ли у них торбаса, не простуживают ли ноги? Кажется, нет. Всюду следы беспорядочно бегавших людей. Ну что ж, дети есть дети. Хотя Вапыскат, наверное, сказал бы, что здесь совершался танец безумных. А если Вапыскат прав?
Пойгин подошел к шесту и, размахнувшись, ударил в него топором. Мерзлое дерево было крепким, и легкий топор, зазвенев, отскочил, как от железа. Это лишь разозлило Пойгина. Он ударил топором еще и еще раз.
И вдруг позади себя он услышал чьи-то шаги. В мглистом свете луны разглядел огромного человека; одет он был в чукотскую кухлянку, однако на ногах было что-то странное, совсем непохожее на торбаса.
«Рыжебородый!» — пронеслось в уме Пойгина.
— Ты пришел, гость! — поздоровался по-чукотски человек, замедляя шаг.
— Да, — промолвил Пойгин, отвечая на приветствие.
— Почему же не вошел в мое жилище, как я вошел бы в твое?
— Я не знаю, как входить в твое жилище.
— Потому и решил разжечь костер?
— Да, я хотел срубить шест и разжечь костер.
Пока происходил этот разговор, Пойгин разглядел лицо пришельца: сомнений нет — это Рыжебородый.
— По твоему лику… и еще по тому, как ты обут, — ты пришелец, — сказал Пойгин, стараясь, чтобы голос его звучал если не с вызовом, то и не очень расположительно. — Почему разговариваешь так же, как разговариваю я?
— Я научился твоему разговору.
— Зачем?
— Чтобы ты меня понимал, а я понимал тебя. Пойгин задумчиво помолчал, разглядывая ноги пришельца, наконец спросил:
— Во что ты обут?
— Это называется валенки. Они не так удобны, как торбаса, однако в них довольно тепло. Войдем в мое жилище, я напою тебя чаем.
— Нет. Я не могу войти в твое жилище, — несколько помедлив, ответил Пойгин.
— Почему?
— Недобрые вести о твоем деревянном стойбище смущают меня.
— Вот как! В таком случае ты должен на все посмотреть сам.
— Я потому и приехал.
— Начнем с моего очага. Там ты можешь согреться и утолить голод, — Рыжебородый широким жестом показал на жилище, над которым развевался красный кусок ткани.
— Я войду в твое жилище, когда исчезнет луна. Я белый шаман. Мне нужно солнце.
Рыжебородый какое-то время озадаченно разглядывал Пойгина, затем спокойно сказал:
— Солнце покажется над горами не скоро.
— Мне будет достаточно быстротечного рассвета. Огненный свет по всему кругу неба у рубежа печальной страны вечера и есть солнце.
— Да, это его свет. Но ждать долго. — Рыжебородый посмотрел на небо. — Янотляут и Яатляут еще не скоро обойдут Элькэп-енэр с левой на правую сторону.
— Да, ты прав. Как видишь, мне долго ждать твоего чая. Буду пить свой, для чего необходимо разжечь костер.
— Ты не должен рубить этот шест. Он имеет значение священного предмета.
Пойгин медленно повернул лицо к шесту, оглядел его сумрачным взглядом, в котором глубоко таилась тревога: да, возможно, здесь Рыжебородый насылает на детей безумие.
— Что ж, я усну в снегу вон там, у моей нарты, без чая, — отчужденно сказал он.
— За тем вон дальним домом, если еще немного пройти по берегу моря, стоит яранга.
— Чья?! — спросил Пойгин, выражая искреннюю радость. — Кто там живет?
— Ятчоль…
Брови Пойгина изумленно вскинулись вверх.
— Ятчоль? Тот самый Ятчоль, который жил в стойбище Лисий хвост?
— Ты прав, он перекочевал оттуда.
— И ты его друг?
Рыжебородый долго не отвечал на вопрос, пытливо разглядывая лицо Пойгина. Наконец ответил уклончиво:
— Я не знаю, друг ли он тебе.
— Нет! Нет! Он не может быть моим другом! — запальчиво воскликнул Пойгин. — Это вы, пришельцы, почему-то сразу становитесь его друзьями.
— Я не буду тебя ни в чем разубеждать. Разбирайся сам, кто кому друг, — почему-то грустно ответил Рыжебородый. — Жаль, что придется тебе спать в снегу. Давай все-таки разожжем костер.
Открыв вход одного из небольших деревянных вместилищ, Рыжебородый вытащил обломки досок, топор, принялся колоть их. Потом выбрали место для костра. Рыжебородый вытащил из кармана спички. Пойгин раскурил трубку, жадно затянулся, протянул Рыжебородому.
— Не курю, — сказал тот, не приняв трубку.
И это неприятно изумило Пойгина. Как это человек может не курить? Это же все равно что не пить или не есть. И почему он не принял трубку? Разве трудно хотя бы один раз затянуться из нее дымом, тем самым показав свою предрасположенность к мирной беседе?
Горел костер. Пойгин и Рыжебородый пили чай в молчаливой задумчивости.
— Верно ли, что твоя борода может обжечь руку, если до нее дотронуться? — нарушил молчание Пойгин.
— Разве до тебя дошли такие вести?
— Да.
— В таком случае проверь сам. Или боишься обжечь руку?
— Не боюсь. Но я это сделаю потом, не при луне, — немного поразмыслив, ответил Пойгин.
Переночевал Пойгин в снегу у нарты. Вскоре после того, как Рыжебородый ушел в свое деревянное жилище, начал падать мягкий снег, мороз поубавился. Пойгин спал до рассвета, ни разу не поднявшись, чтобы потоптаться, согреть ноги. Когда проснулся, сразу вспомнил, что обещал Рыжебородому войти в его жилище, как только даст о себе знать солнце быстротечным рассветом. Надо было поторопиться принять решение, пока снова не началось время луны: входить или не входить в деревянное жилище? Не лучше ли дождаться еще одного рассвета, а сегодня приглядеться, что будет делать Рыжебородый у того шеста, который, как он сам сказал, имеет для него значение священного предмета? Да и готов ли Рыжебородый принимать гостя, не спит ли он?
Рыжебородого Пойгин увидел еще до того, как смог прийти к какому-либо решению. Это было странное зрелище. Рыжебородый вышел почти голый, всего лишь в коротеньких матерчатых штанишках; в обеих руках его было по два каких-то, судя по всему, очень тяжелых предмета — ведра не ведра и на чайники непохожи. Но больше всего поразило Пойгина то, что на груди, на спине и даже на ногах у Рыжебородого росла довольно густая шерсть. «Да человек ли он?» — не без страха спросил себя Пойгин.
Потоптавшись на одном месте, Рыжебородый схватил тяжелые предметы и начал по очереди то один, то другой поднимать выше головы и снова опускать. Мускулы его волосатого тела могуче напрягались, и казалось, что он сильнее всякого зверя. Когда Рыжебородому надоело поднимать тяжелые предметы, он принялся обтирать себя снегом. Делал он это, кажется, с огромным удовольствием, порой смеясь и покряхтывая. «Да он, видимо, сам безумный», — вдруг пришло Пойгину в голову.
Ему очень хотелось подойти к Рыжебородому поближе, но что-то его останавливало. Когда Рыжебородый вдруг встал на руки и пошел по снегу, Пойгин окончательно пришел к выводу, что видит проявление человеческого безумия. «Может, он и детей будет переучивать ходить на ногах и поставит их головой вниз?» — размышлял он, изумляясь увиденному.